Некоторое время Валентин пребывал в растерянности — но это внутренне, а внешне сделался этаким нигилистом, презрительно отрицающим «все эти кабинетные выдумки», которые сегодня утверждают одно, а завтра — совсем обратное. Это уже потом, значительно позднее, он понял, что ошибки теории контракции с лихвой окупаются самим фактом ее возникновения, ибо она была свидетельством мужества человеческого ума, дерзнувшего покуситься на столь, казалось бы, незыблемую основу основ, как размер самой Земли.

Итак, на какое-то время планета для Валентина застыла, умерла, превратилась в недвижный труп. Однако долго так оставаться, конечно, не могло. Сам собой явился вопрос: позвольте, разве не выпало человечеству жить на Земле отнюдь не в период благостного затишья на ней, а в разгар одной из тех тектонических бурь, которые за геологически мгновенный срок взламывают плоские горизонты древних равнин сумасшедшей осциллограммой горных цепей, а седые от солончаков степи и пустыни, ржавые от тысячелетней латеритной ^[35]пыли, погружают на дно морей, чтобы там, в их сумрачных глубинах, опять и опять творить таинство обновления земного лика? Все, практически все нынешние горные сооружения возникли совсем недавно, чуть ли не на памяти рода человеческого — всего каких-то несколько миллионов лет назад. Породившая их подземная буря называлась альпийской революцией, и она еще не кончилась — и это было прекрасно, ибо что может быть более созвучным романтике молодого сердца, чем революция? И однако, даже революции в том, как их описывали в почтенных толстых книгах, выглядели скучными. «Скучная революция» — нет, тогда еще Валентин не додумался соединить в своем сознании два этих несовместимых слова, но интуитивный протест против вертикальных движений ощущал постоянно. Вертикальные движения: вверх-вниз, вверх-вниз — это была какая-то мертвая зыбь, а не революция, преобразующая лик целой планеты. Безысходное однообразие качающегося маятника…

Но вот в один прекрасный день произошло чудо — Земля ожила. Ее материки, намертво закрепленные в градусной сетке, прибитые к своим местам прочнейшими гвоздями здравого смысла и априорных истин, — эти материки плыли! Не было удручающей монотонности колебательных движений, а был вечный дрейф по таинственному океану мантийного вещества планеты, и в грядущих миллионолетиях, как и в прошлых, континентам Земли предстояло, то распадаясь, то сливаясь, словно в гигантском калейдоскопе, образовывать все новые суши и новые океаны. Медлительные, как вечность, процессы.

Рядом с ними не то что жизнь человека, а вся история человечества — всего лишь миг. Но вот нашелся человек, который, взглянув на вечность глазами смертного, не потупил лицо долу, не закрыл его ладонями — он глядел прямо и узрел движение в изначально недвижном. Этого смертного звали Альфредом Вегенером, теория его именовалась мобилизмом, и говорить о ней было принято со снисходительным сожалением как о впечатляющем, но, в сущности, бесполезном подвиге. Валентин всегда интуитивно чувствовал, что геологическая теория, если она верна, должна обладать красотой. Мобилизм ею обладал. И еще была в ней высокая простота истины. Шарьяжами Валентин первоначально заинтересовался все из того же духа нигилизма, вернее — духа противоречия, поскольку и о них тоже в лекциях, в учебниках говорилось с неодобрением. В ту пору — дело было на третьем курсе — над его койкой в общежитии висел изготовленный им самим плакатик с изречением Рене Декарта: «Для исследования истины необходимо раз в жизни усомниться, насколько возможно, во всех вещах». И Валентин усомнился — и вовсе не потому, что так советовал великий мыслитель. Слушая лекции и читая учебники, он никак не мог избавиться от ощущения, что Земля развивается под строгим, бдительным присмотром почтенных отцов геологии — развивается послушно, с некоторой даже школярской робостью и в полном соответствии с их предначертаниями. Эпейрогенические движения ^[36], чинно воздымая и опуская поверхность планеты, созидают континенты и океаны. Следом наступает пора движений орогенических ^[37] — возникают горы, которые, разрушаясь в положенный срок, выстилают соответствующие пространства толщами осадочных пород. Затем приходит время тектонических революций — осадочные толщи сминаются, в них вторгаются магматические расплавы, образуются изверженные горные породы и различные месторождения. После этого все успокаивается в ожидании грядущей трансгрессии моря, за которой все должно повториться снова. Такова была высочайше утвержденная схема развития Земли. Не только процессы, происходящие на ней, но и само время тоже было строго разграфлено, словно канцелярская ведомость. Между геологическими эпохами вбиты пограничные столбы. Словом, все упорядоченно, благопристойно, даже если хотите, благонамеренно, и мятежному элементу непредсказуемости не отводилось места в истории Земли. Прошлое, настоящее и будущее планеты было педантично расписано учеными мужами в академических сюртуках еще столетие назад. Однако на дворе-то буйствовал век двадцатый, в геологическом смысле — разгар альпийской революции. Исследователи фундаментальных свойств природы уже давно открыли, что она, природа, не привязана к рельсовому пути, у нее есть божественный каприз своеволия — об этом с убийственной неоспоримостью ядерного взрыва свидетельствовали сформулированный Гейзенбергом принцип неопределенности ^[38] и детище его гениального учителя Нильса Бора — принцип дополнительности ^[39]. А между тем в родной геологии все оставалось до тошноты, до безысходности определенным. Ее основные истины считались познанными исчерпывающим образом и в каких-либо дополнениях не нуждающимися. Обидно, но в двадцатом веке, в эту эпоху «бури и натиска», она являла собой дремучий заповедник замшелых концепций и самодовольных устаревших взглядов. Здесь торжествовала явно чуждая природе заданность раз и навсегда, здесь по-прежнему талдычили о принципе актуализма, сформулированном еще блаженной памяти Чарльзом Ляйелем почти полтора века назад… Вообще, впечатление было такое, что ортодоксальные геологические корифеи вступали в эпоху нового понимания природы, двигаясь задом наперед.

Валентин подспудно ощущал, что если он, как рекомендовал Декарт, не усомнится сейчас, то потом будет поздно — засосет неодолимая череда будней. Более ясно он осознавал другое: единожды усомнившись, надо в этих своих сомнениях последовательно идти до конца. Чтобы понять это, ему пришлось совершить, можно сказать, святотатство. Знакомясь с непростой, но в общем-то счастливой научной биографией одного из патриархов геологии, академика Карпинского, он обнаружил некий удививший его момент. Впрочем, «удививший» — это не совсем точно. Валентин был огорчен, он недоумевал и не замедлил с горячностью молодости осудить в душе маститого ученого. Еще в конце прошлого века Карпинский отметил сходство в очертаниях материков и писал, что горные сооружения тихоокеанских побережий Старого и Нового Света несут явные признаки движения в сторону океана, вызванного, возможно, вращением Земли. Стало быть, он приблизился тогда к мысли о дрейфе континентов, но далее почему-то не пошел, предпочтя остаться при теории вертикальной осцилляции материков, то бишь все тех же пресловутых движений вверх-вниз. В результате основоположником мобилизма стал не соотечественник Александр Петрович Карпинский в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году, а Альфред Вегенер в тысяча девятьсот пятнадцатом. Однако сомнение — в Декартовом смысле, — видимо, продолжало тревожить Александра Петровича: в его многозначительной фразе о том, что «недалеко то время, когда местные дислокации будут связаны с универсальными и через посредство последних между собой», угадывалась драма глубоко упрятанного недовольства самим собой. Через эту фразу Валентину явился вдруг не величественный портретно-канонический старец, первый выборный президент Академии наук СССР, а старший коллега, умный и прозорливый геолог, пусть не прошедший до конца начатый маршрут, зато указавший направление тем, кто придет потом и сумеет правильно истолковать его невысказанные сомнения…