С подобным Валентин уже сталкивался однажды — когда неожиданно обнаружил (он был тогда молодым специалистом), что проработавшая у них все лето повариха, здоровенная девица лет двадцати с небольшим, едва умеет читать. Он был потрясен, словно, вынырнув из тьмы веков, перед ним вдруг предстал его далекий хвостатый предок… Вспомнив сейчас об этом, Валентин запоздало пожалел, что не поговорил тогда с удивительной девушкой, не попытался узнать, по какой такой причине человек, родившийся у нас на рубеже тридцатых и сороковых годов, остался неграмотным; каким образом и при каких обстоятельствах растущее существо оказалось в свое время оттертым на обочину жизни и брошенным там; кто были те равнодушные взрослые люди, что позволили когда-то свершиться подобному. Ни один из этих вопросов — далеко не простых вопросов! — даже и в голову не пришел тогда Валентину. И теперь вот приходилось со стыдом признаваться самому себе, что да, умственно ленив, равнодушен и инфантилен был он во всем, что не касалось геологии…
Вздохнув, он направил стопы к завхозу. Тот жил по-княжески, один в шестиместной палатке, где, правда, кроме него размещались ящики с кое-какими продуктами, запасные спальные мешки, палатки и прочее.
— Сколько, говоришь, человек — трое? Сейчас запишем, — завхоз извлек амбарную книгу, вздел очки и сделался заправским конторским человеком небольшого чина. — Идешь на неделю — запасайся на месяц. Закон — Тайга…
— Ермил Евдокимыч, ты уж, будь другом, отбери сам, что надо взять с собой, а я пойду собираться.
Валентин знал, что Евдокимыч, бывалый таежник, не упустит ничего — отложит все, начиная со спичек и соли и кончая топором, котелками и свечами. Правда, завхоз любил, чтобы люди, уходя «на выброс», продукты брали с большим запасом. Поэтому Валентин чисто машинально добавил:
— Харчей возьмем на неделю, а сверх того — дня, ну, на три, не больше.
После чего он отправился укладывать свои вещи.
Для людей непосвященных спальный мешок есть всего лишь спальный мешок. Мешок, в котором спят. И все. Но бывалым полевикам известно, что во время переходов, переездов и перелетов он вместе с тем способен превращаться еще и просто в мешок, обладающий потрясающей вместительностью и, как бы это выразиться, прекрасными защитными, что ли, свойствами. Скажем, предусмотрительный засоня может весь полевой сезон возить в нем будильник, а особа женского пола — зеркало среднего размера, и эти хрупкие предметы останутся невредимыми после серьезных передряг. При умелом обращении в спальный мешок можно упаковать страшное количество полезных вещей — книги (даже солидные тома большого формата), одеяла, подушки, телогрейки и массу другой одежды, сапоги, геофизические приборы, радиоприемники, фотоаппараты, шахматы, охотничье ружье, особо оберегаемые образцы горных пород и минералов и прочее, и прочее. Правда, после этого такой мешок может весить не меньше чем куль муки, но об этом пусть лошадь думает, ибо, во-первых, у нее, как известно, голова большая, а во-вторых же — груз-то тащить ей…
Обычно Валентин довольствовался «на выбросах» немногим, поэтому его спальник, будучи подготовленным в дорогу, получился хоть и увесистым, но не слишком разбухшим. Запасная пара сапог, кое-какая сменная одежда, надувной матрас — вот и все, что он закатал в мешок. Выставив его наружу, Валентин занялся остальным.
Вещи, необходимые для работы, разместились в полевой сумке и рюкзаке — топопланшеты, аэроснимки, компас, набор луп, бинокль, мешочки под образцы, лейкопластырь для этикеток и другая мелочь. Завершая сборы в путь, он повесил на пояс револьвер, нож, взял в руки геологический молоток. После чего выбрался из сделавшейся вдруг неприютно-пустой палатки и тщательно застегнул за собой вход.
Завхоз суетился вовсю, готовя продукты и снаряжение для уходящей группы. Тут же стоял начальник, скептически глядя на растущую кучу предметов. Проворный москвич успел уже собраться в поход и теперь тоже наблюдал за деятельностью Евдокимыча. Маршрутная одежда на нем была щеголеватая, невиданная в здешних краях, со множеством замков, карманов, карманчиков, молоток явно «не наш», компас — тоже, судя по красоте и форме футляра. Все это наблюдательный Валентин заметил сразу. «Кондиционно! — оценил он. — Сразу видно — столичный парень! Вот только обувь…»
— Ты, Ермил, видать, однажды хлебнул мурцовки, — скучным тоном говорил Субботин. — Ишь, как голода боишься. В тайге небось прихватило?
— В ней самой, Василий Палыч, в тайге нашей матушке, — отвечал завхоз. — Так оголодали, что не приведи господь. Вспомню — аж гусь по коже ходит. По сю пору…
— Как… какой гусь? — удивился начальник.
— А пупыри по телу выскакивают. В честь, значит, кошмарного переживания.
— Гм, пупыри… это хорошо, — почему-то одобрил Субботин.
— Ага, — с готовностью кивнул завхоз. — А запас карман все ж не тянет.
— Ты вон лошадям скажи, тянет или нет… Иногда даже трамвайный билет оттягивает руку, — назидательно проговорил начальник.
— Не знаю, сроду на трамвалах не ездил.
Тут начальник заметил подошедшего Валентина, указал на вещи:
— Проверь груз, вьючь аккуратно, а то выйдет, как в сказке, — кони не наши, хомут не свой…
Валентин покосился на завхоза — тот в ответ плутовато подмигнул. Усмехнулся и Валентин. Оба они прекрасно понимали, что начальник наводит порядок по привычке, для поддержания, так сказать, авторитета, поскольку уж чему-чему, а завьючиванию лошадей Валентина, признанного «профессора» этого дела, учить не приходилось. Валентин вьючил лошадей мастерски и, чего греха таить, любил при случае блеснуть этим своим умением.
Прежде всего, надо было изготовить вьюк, причем оба составляющие его тюка, «боковики», сделать равными по весу, объему, увязать плотно, компактно и особым образом. Вещей сегодня оказалось немного: три спальных мешка, палатка-шестиместка и продукты. Груз на одну лошадь, да и то не очень большой. Поэтому Валентин с ним управился играючи.
Затем он тщательно осмотрел вьючные седла и постарался выбрать такое, у которого потник был бы чист и мягок, а не окаменевший от пота и грязи, сбруя — подпруги, нагрудная и хвостовая шлеи — целой, с надежными пряжками. Полки, подвешиваемые к седлу на крюках слева и справа, он сразу же отбросил — пользы большой от них не было, они лишь утяжеляли на добрых пять килограммов и без того нелегкое вьючное седло, это капитальное пудовое изделие, почти наполовину состоящее из металла.
Еще со времен зеленого геологического отрочества Валентину накрепко запали в память слова, частенько повторявшиеся проводницей-эвенкийкой, теткой Аксиньей: «Ой-ей, вьючиться будем, вьючиться-мучиться!» И она была права — самый обычный переход с караваном вдруг может обернуться весьма изнурительным предприятием. Конечно, умение хорошо завьючить тут много значит — от этого наполовину зависит, доберешься ли до места в рассчитанное время, сохранив в целости груз, да и, в конце концов, доберешься ли вообще. Другая половина дела — вьючные животные. Если в караване идут олени, остановки в пути почти неизбежны, поскольку шкура у них имеет свойство «ездить», будто намыленная с изнанки, и груз, как ни ухищряйся, нет-нет да и сползет вместе с неуклюжим самодельным седлом. Иное дело — конь. Кожа у него не елозит, как у оленя, и тащит он раз в пять больше, поэтому вьюк не так-то легко выходит из равновесия. Но лошадь обладает характером, чего, пожалуй, не скажешь про оленя. Да не просто характером, а четко выраженной индивидуальностью. И, будьте уверены, на таежной тропе, в караванных трудах, эта самая индивидуальность себя проявит. Среди лошадей есть честные труженики и хитрые бестии, всячески норовящие увильнуть от тяжелой работы. Есть кони умные, умеющие ловко и аккуратно ходить по горным и лесным тропам. Но попадаются и такие, которые, кажется, сознательно стараются жахнуть вьюком в каждое подходящее дерево, причем с такой силой, что сами едва не валятся с ног. Седло смещается. Лошадь от этого пугается и, шарахнувшись, окончательно сбрасывает вьюк под брюхо. В страхе начинает лягаться, обрывая упряжь и разбивая груз. Хрипит предсмертно, задирает оскаленную морду, начинает упираться всеми четырьмя ногами, сев почти на хвост и уставя в небо одичалые глаза. Если ее повод привязан к седлу впереди идущего коня, то она стаскивает вьюк и с него. Упорядоченное движение каравана прерывается. Начинается разброд и сумятица. В воздухе повисают ругательства, запахи людского и конского пота. Предстоит нудное дело — высвобождать из-под копыт истерзанные вьюки, чинить на скорую руку лопнувшую сбрую, переседлывать, снова завьючивать и в то же время горестно-зло отмечать про себя порванные о сучья брезентовые сумы, палатки, спальные мешки, битые стеклянные банки с консервами и потерянное время. А метров через сто — двести то же самое повторяется, потом — опять и опять… И все это происходит либо в застойной духоте летнего дня, в окружении неистовой тучи крово-жаждущего таежного гнуса, либо под моросящим осенним дождем, либо под ветром со снегом, когда поминутно приходится отогревать дыханием стынущие руки… Словом, разнообразия тут — вагон, фургон и маленькая тележка: перевьючивать приходится ночью, поскольку из-за множества остановок переход затянулся; на узкой горной тропе, где с одной стороны — полусотметровый обрыв, а с другой — отвесная стена; посреди реки, ибо именно здесь груз почему-то вдруг оказался под брюхом лошади; в удушающей чаще стланиковых зарослей; на россыпях с их шатающимися глыбами, подобными настороженному капкану; по колено в болоте и так далее, и тому подобное. Неудивительно, что иные добродушные, казалось бы, люди в конце концов зверели, чему Валентин не раз случался свидетелем, и срывали зло на упрямой лошади. Это производило тяжелое впечатление, и на душе оставался скверный осадок, однако осуждать кого-либо бывало, право же, нелегко…
