Валентин, бывалый воздушный путешественник, чувствовал себя довольно сносно, но клонило ко сну. В один из моментов, когда тряхнуло особенно безжалостно и показалось, что рев мотора на мгновенье умолк, он приоткрыл глаз. Пассажиры пребывали все в том же состоянии крайнего изнеможения, и лишь медсестра, страдальчески кусая губки и, по всему, с трудом борясь с дурнотой, давала своему подопечному кислород.

Но все когда-нибудь кончается — кончился и этот тягостный рейс. К самолету подкатила машина с красным крестом, носилки вынесли. Валентин помог выйти медсестре. Ее пошатывало. «Ох, сил моих нет… — прошептала она, с отвращением взирая на машину. — Опять запах бензина… Умру я, не доеду…» — «Взять такси?» — галантно предложил Валентин. Она лишь поморщилась с отвращением: «Ладно уж… Не все ли равно… Ну, до свиданья. Еще увидимся…»

Увидеться им пришлось месяца через полтора. Несмотря на разгар полевого сезона, срочное дело привело Валентина в поселок — надо было сдать на спектральный анализ крайне интересные образцы руд и постараться немедля вытребовать результат. Покинув участок накануне в полдень, он после пятнадцати часов непрерывного хода достиг крайних домов погруженной в глубокий сон Абчады. Июньские ночи на этой широте светлы, почти как в Ленинграде, поэтому, приближаясь к гостинице, расположенной на центральной улице поселка, Валентин вдруг заметил нечто странное: из окна второго этажа осторожно вылезла женщина и стала спускаться, цепляясь за что-то похожее на скрученную простыню. «Вот те раз — черные дела в белую ночь! — Валентин невольно приостановился. — Ау, где ты, матушка-милиция?..». «Ай!»— негромко пискнула женщина и повисла, беспомощно суча ножками, — простыня кончилась, а до земли оставалось еще около двух метров. Видимо, любительнице ночных приключений показалось вдруг, что это страшно высоко. Валентин не раздумывая поспешил на помощь. Изготовившись поймать, задрал голову и тут же пожалел, что нельзя зажмуриться: глаза резанула ошеломительно внезапная, откровенная белизна ног, неприкрыто длинных, живых и подвижных, словно некие самостоятельные существа. «Прыгай! — хрипло выдохнул он, становясь тем самым соучастником этого безобразного нарушения порядка или, может быть, даже уголовного деяния. — Не бойся, подхвачу!». Женщина со страхом заглядывала вниз и никак не могла решиться. «Прыгай, а то уйду!»— зашипел Валентин, и она прыгнула. «Ну вот, а ты боялась, — поймав в охапку, он поставил ее на землю. — Это как понимать: живем — новое воруем, старое крадем, так, что ли?». И тут он узнал ее — это была та самая медсестра. Пилоты, кажется, называли ее Тамарой. Она посмотрела на него, засмеялась: «А, геолог… Ты откуда взялся?» — «Из лесу, вестимо». — «Пошли скорей, а то он, чего доброго, еще шум поднимет».

Поспешая рядом с Валентином, она как ни в чем не бывало тараторила: «Это ж умора жизни!.. Знакомый хирург из города… Красивый парень… вот и воображает, что все бабы должны на него кидаться… Операцию у нас делал, вызвали его… Я ему помогала… Специалист, конечно, что говорить… Окончилось все тип-топ… Ну, пригласил… отметим, говорит, это дело… Пришли к нему… кофе, коньяк… трепемся… Ну, он и вообразил… Приставать начал… Не отпускает никак, а уж поздно. Ой, намучилась я с ним… Почему вы, мужики, все такие?.. Я уж и выходить-то боюсь — там дежурная, мегера такая… Сразу на работу настучит, а оно мне надо? Ну, я и схитрила — говорю ему, выйди, я разденусь… Он и рад, разулыбался, как майская роза в декабре… Покурю, говорит, и вышел. А я — дверь на крючок, простыню за кровать привязала и полезла… Тебя Валькой звать, да? Я тебя еще с того раза запомнила… А почему тебя никогда на танцах не видно?..»

Так началось их знакомство, вместившее в себя и много, и мало. Были свидания и — белыми зимними ночами — прогулки под звездами, медленные, куда глаза глядят… Были поцелуи и ожидания чего-то, что еще сбудется когда-то, должно сбыться, но… так и не сбылось. И ссоры, не всерьез, а так, для пущего разнообразия — впрочем, всерьез сердиться на Томочку с ее чарующим ветреным и каким-то обезоруживающе бесхитростным нравом оказывалось совершенно невозможным… как знать, может, все это и было тем самым, что зовется любовью. Как знать… Но почему же все-таки он не женился на ней? А ведь казалось, все к этому и шло. Не решился… Вернее — помешал созданный рассудком образ жизни, где все целиком подчинялось работе.

Валентин был глубоко убежден, что истинная геология делается не в тесноте экспедиционных камералок, загроможденных стеллажами с каменным материалом и увешанных картами, не в тиши ученых кабинетов, не в библиотеках, в фондах и лабораториях, сколь капитально они не были бы оснащены. Как ни впечатляющи истории о том, что то или иное месторождение было-де вычислено за столом, открыто «на кончике пера», геология все же делается в поле, и только в поле, — под ветром и дождем, в жару и на морозе. Если в твоем полевом дневнике то и дело встречаются хвоинки, раздавленные комары, запятнавшие бумагу ржавыми кляксами и с тебя же выпитой крови; если строчки местами похожи на черт-те что, ибо ты писал в тот момент онемевшей от холода рукой; если некоторые страницы искраплены следами не то дождя, не то пота; если в сгибах дневника застряли крохотные колючие осколки с пулевым посвистом разлетавшиеся от ударов твоего молотка, и если сам дневник разбух и покоробился, побывав вместе с тобой в горной реке, — то вот это и есть настоящая геология, та первооснова, из которой потом вырастают рудники, горные комбинаты и города. Убежденный во всем этом, Валентин большую часть года проводил в поле: лето — на поисково-съемочных работах, остальное время без устали мотался по участкам, где с помощью шурфов, канав и скважин проводилась первичная оценка обнаруженных рудопроявлений.

У его сверстников уже росло потомство, и на них то и дело наваливались неизбежные проблемы яслей, садика, различных детских заболеваний. Если же оба родителя были геологами, то они перед полевым сезоном увозили малолетних детей к бабушкам и дедушкам, живущим иногда за тысячи километров, после чего все лето не могли места себе найти, тревожась за своих отпрысков. Валентин не без основания полагал, что это не может не сказываться на их работе. Сослуживцы постарше, у кого чада стали уже достаточно взрослыми, бывали одолеваемы другими заботами — один покупал себе машину и все свободное время убивал вокруг нее, другой увлекался подледным ловом, третий с головой уходил в нескончаемую круговерть всяческих семейных и домашних дел, включающих в себя чуть ли не кур с поросятами и буренушку. «Вот он, идиотизм сельской геологии», — с горечью думал Валентин, понимая в то же время, что жизнь есть жизнь и никуда от нее не денешься. Однако если тебе едва стукнуло двадцать семь и ты поднаторел мыслить в масштабах сотен миллионов лет, в категориях геотектонических революций созидающих и уничтожающих целые горные системы, и если тебе доподлинно известно, что кажущиеся вечными очертания земных материков — всего лишь одна из мимолетных гримас изменчивого лика планеты, — разве не вообразишь ты, что рожден для чего-то более высокого, нежели рутина ежегодных отчетов и любование собственной машиной? Тем более если жизнь пока еще не била тебя пыльным мешком по голове, не угощала мурцовкой?..

«Быт заедает», — с сожалением думал Валентин, глядя на своих сверстников. Сам же он, не обремененный семьей, свободный от тисков быта, мог позволить себе далеко за полночь засиживаться над полевыми материалами, почти до утра изучать шлифы под поляризационным микроскопом, убивать выходные на составление карт, и некому было надувая губки упрекать его за недостаток внимания или опоздания к ужину… Подобное, почти аскетическое, существование его вполне пока устраивало, хотя, конечно, имело и свои неудобства. Но все это компенсировалось тем, что рост его как специалиста был стремительным. К мнению Валентина Мирсанова прислушивались. На Валентина Мирсанова ссылались в своих многоумных статьях даже гонористые «варяги», то бишь представители центральных отраслевых институтов, наезжающие в теплое время года, дабы остеречь неуклюжих провинциалов от ошибок, а также взять и научно обобщить добытые провинциалами новые сведения…