Дальше автофургон выезжает из двора отеля, и за ним следом трогается легковой автомобиль с нашими шутниками-«художниками». На некотором расстоянии автомобиль сопровождает грузовик с мебелью до самой швейцарской границы – все необходимые документы у Молчунов в полном порядке.

За окном во дворе послышался рокот мотора, визг машинных тормозов. Молчуны переглянулись. Этьен посмотрел на часы – десять минут первого. Оба, пружинисто поднявшись из кресел, быстро подошли к окну и осторожно отодвинули тюлевую занавеску. Возле гоночной легковой машины остановился длинный черный лимузин, и из него вышли несколько полицейских и один человек в штатском (это был Василий Белкин), который показал рукой на окна их номера. Возле окна спальни, которая занимала угловую комнату, поднималась вверх на крышу пожарная лестница, на которую при определенной ловкости вполне можно перелезть с подоконника. Возле лестницы встали трое полицейских.

Второе окно спальни выходило на улицу. Молчуны тут же оказались в спальне; здесь царил полумрак. Отодвинули тяжелую портьеру. У входа отеля «Лондон» стояли два черных лимузина, и парадная дверь уже была окружена цепью полицейских. Этьен и Франсуа посмотрели в глаза друг другу – Этьен слабо улыбнулся, и улыбка означала: финита ля комедия.

Знáком он приказал Франсуа следовать за собой. Они вернулись в гостиную, Этьен прошел в переднюю и отпер входную дверь. В гостиной он удобно сел в кресло, вытянув ноги, вынул из кармана пиджака кольт, положил его на стол, выжидающе посмотрел на Франсуа. Франсуа не может сразу смириться: он мечется по гостиной, выглядывает в окно. Однако иронически-осуждающий взгляд Этьена наконец останавливает его: Франсуа тоже кладет свой кольт на стол, садится в кресло.

Молчуны выжидательно, даже с некоторым интересом смотрят на дверь. В коридоре скорые шаги, стук в дверь. Властный, энергичный голос:

– Именем закона! Открывайте!

Молчуны переглянулись, улыбнулись друг другу, правда не очень весело. Похоже, за дверью кто-то разбегался. Полицейский геркулесовских размеров распахивает дверь, и, так как она открывается с легкостью, он, влетев в маленькую переднюю, падает, через него обрушивается на пол второй полицейский.

Франсуа не выдерживает – начинает хохотать. Этьен лишь сдержанно улыбается. К Молчунам направляются двое в штатском, на ходу доставая из карманов плащей наручники. Этьен и Франсуа с внешней покорностью протягивают руки им навстречу.

О часе встречи договорились по телефону. Графа Оболина, Глеба Забродина и Кирилла Любина хозяин ювелирного магазина «Арон Нейгольберг и К^о» самолично встречал в дверях.

– Рад вас приветствовать, господа! Жду. Проходите!

И первое, что увидели гости, – в той же центральной витрине во всей своей красе выставлен сервиз.

– И как? – спросил Забродин. – Все цело?

– Весь сервиз – до единого предмета! – Хозяин магазина светился восторгом. – Моей благодарности нет границ.

– Благодарность может быть только одна… – начал было Глеб. Но его перебил Нейгольберг:

– Да, да! Прошу в мой кабинет. Линда, кофе!

– Через две минуты.

На лице молодой женщины настороженность смешалась с плохо скрываемым торжеством. В кабинете хозяин магазина, пригласив всех жестом располагаться поудобнее, опустился в свое кресло, маленьким ключиком открыл нижний ящик стола и чуть-чуть выдвинул его.

– Я к вашим услугам, господа! Весь внимание.

– Вот расписка, написанная вами. – Граф Оболин щелкнул замком портфеля.

Арон Нейгольберг замахал руками:

– Зачем расписка? Я хозяин своего слова. Итак… Я готов, ваше сиятельство, продать «Золотую братину». Но, господа… Я продам сервиз за его настоящую цену. – И хозяин магазина достал из нижнего ящика стола лист бумаги. – Этот документ я получил сегодня утром. «Оценочный акт комиссии Национального банка». Прошу вас, граф.

Алексей Григорьевич взял протянутый ему лист бумаги, стал читать. Через несколько мгновений краска хлынула к его лицу, запрыгали губы. Граф Оболин шептал:

– Вор. Вор… – Он повернулся к Любину и Забродину: – Тут сказано… Цена «Золотой братины» триста семьдесят миллионов имперских марок…

– Не обессудьте, господа… – Арон Нейгольберг развел руками. – Коммерция имеет свои законы. Хочу подчеркнуть: честная коммерция. Что касается «Золотой братины»… Могу вас заверить: отныне она гарантирована от любых покушений. Мною уже приняты соответствующие меры…

– Не забывайте, – перебил Кирилл Любин, – впереди суд.

– Что же… – Хозяин ювелирного магазина придал своему голосу некую покорность. – И к суду я готов. Кстати, господа, наблюдаете ли вы, как развиваются события? В частности, отношения между Германией и большевистской Россией?

Николай Семенович Решетов быстро прохаживался по своему кабинету вдоль голых окон, за которыми занимался начинающийся день, серый, промозглый. «Да куда же они провалились? – с отчаянием думал руководитель советского торгпредства. – Время надо считать на часы и минуты». Дверь открылась без стука. Первым появился в кабинете товарищ Фарзус, в бежевом плаще с поднятым воротником, и пропустил вперед графа Оболина, Забродина, Любина, Сарканиса и Василия Белкина.

– Что, Николай Семенович? – с порога спросил Забродин. – Что случилось?

Решетов не сразу ответил, несколько раз глубоко затянулся – так, что на конце папиросы появился синий огонек, потер пухлой рукой лоб.

– То, что в Германии началась пролетарская революция, вы знаете, – наконец сказал он. – Но для нас с вами важно другое. Сегодня ночью из Петрограда… телеграмму передали через польское представительство… Вчера ВЦИК аннулировал Брестский мир…

– То есть, – перебил Любин, – мы с Германией снова в состоянии войны?

– Именно.

– И значит, судебный процесс… – заговорил было граф Оболин.

Николай Семенович Решетов остановил его нетерпеливым жестом руки:

– Какой судебный процесс, Алексей Григорьевич! Помилуйте! Процесс отменяется. Я позвонил адвокатам, уж простите, без вашего ведома. Германскими властями предписано всем советским учреждениям покинуть страну в течение двух суток.

– Ну и ну!.. – Василий Иванович Белкин был воплощением полной растерянности и горя; хотя, если присмотреться, что-то фальшиво-радостное появилось в нем. – Чë делать-то будем?

Решетов подошел к сейфу в углу кабинета, открыл его, стал вынимать мешки с инкассаторской металлической заделкой. Все в полном молчании завороженно следили за его действиями.

– Сто восемьдесят миллионов марок, – сообщил Николай Семенович. – Все, чем располагаем. Фактически для нас эти миллионы потеряли всякую цену. Все торговые операции отменены. Вот! – Он показал на кипу финансовых документов, лежащих на столе. – В Германии мы уже не закупим медикаменты и продукты. А если бы и закупили вчера, сегодня не смогли бы отправить в Россию. Я предлагаю… И товарищ Фарзус одобрил. Я готов взять ответственность на себя! На эти деньги выкупать «Золотую братину». Расписка Нейгольберга, Алексей Григорьевич, при вас?…

– При мне… Но сто восемьдесят миллионов – это только половина цены, которую назначил за сервиз этот… этот…

– Половина – это уже половина! – подчеркнул Забродин.

– Правильно! – согласился Сарканис.

– Надо только успеть. – Решетов вскочил со стула и пробежался вдоль окон. – У нас несколько часов. Ведь сделку с Нейгольбергом надо оформить юридически…

– Если он согласится продать половину сервиза, – заметил Любин.

– Он согласится, – сказал молчавший до сих пор товарищ Фарзус. – Нейгольберг – торговец, финансист. Поставьте себя на его месте. У него остается половина «Золотой братины» плюс с неба свалившиеся сто восемьдесят миллионов марок.