Закончив чтение, Табадзе спрятал листы с машинописным текстом в кейс. Все молчали. Всех тяготило нечто. И этим «нечто» было ощущение невидимого присутствия в кабинете еще кого-то. Все трое ощутили необходимость, даже требование, исходящее извне: сменить, немедленно сменить тему разговора.

Иван Кириллович Любин, побледневший, напряженный, сказал тихо:

– В связи со всем происшедшим… Меня мучает один вопрос… Мой самый главный вопрос к вам, Арчил Тимурович. Граф… Настоящий граф Оболин? Что с ним?

Миров и Табадзе переглянулись.

– Думаю… То есть не думаю, убежден, – покачал головой Арчил. – Александра Петровича Оболина нет на этом свете…

– Его убили?

– Да, его убил Никита Дакунин. Один или с сообщниками.

– Он признался в этом?… – прошептал Иван Кириллович.

– Нет, пока не признался. И Никита, и Ян Капаньский избрали одну тактику – молчание. Они вообще на следствии не отвечают ни на какие вопросы. Но так долго продолжаться не может.

– А вдруг граф жив! – с надеждой и тоской предположил Любин. – Ведь все бывает!..

Ему никто не ответил.

На ранней зорьке был хороший клев, и часа за три Глеб Кузьмич натаскал штук сорок ершиков. Стало уже припекать солнышко, над прудом рассеялся туман, пришли на песчаный пятачок пляжа первые купальщики. «Все, – решил Забродин, – сворачиваем рыбалку, Катеньке на завтрак ершиков нажарю. Да и коту Кеше перепадет». По тропке, через молодой березняк, потом через ржаное поле, он вернулся в дачный поселок, прошел по тихой зеленой улице, и вот уже родная жиденькая оградка; перед незатейливой дачкой с застекленной террасой разрослись розы и георгины. У крыльца куст сирени в это лето своей кроной полностью закрыл дверь. «Подрезать надо, – решил Глеб Кузьмич и подумал: – Сейчас крепкого чайку – и, пока спит Катя, займусь ершами».

Ощущая ломоту в спине от долгого неудобного сидения с удочками на поваленной старой осине – «Зато какое место! Мое, мое место!» – он прошел на террасу. Здесь стояли корзины и ведра с яблоками, большие банки варенья (хозяйство Надежды Ивановны), яблоки были ссыпаны прямо на пол в углу – урожай небывалый в нынешнем году. Первый урожай их молодого сада. На террасе густо, крепко пахло антоновкой. Глеб Кузьмич свалил в миску ершей, поставил к стене удочки, присел на табурет, стал набивать табаком трубку. Чиркнул спичкой. Сделал первую глубокую затяжку. Хорошо…

И в это время за тонкой стенкой, в их с Надей комнате, зазвонил телефон. Забродин, попыхивая трубкой, слышал, как жена, взяв трубку, что-то сказала, потом послушала. Потом, ойкнув, крикнула:

– Глебушка!

Забродин поспешил в комнату. Телефон стоял на тумбочке возле кровати, и Надежда Ивановна еще не поднималась – было всего без четверти семь. С телефонной трубкой в руке она полулежала на кровати.

– Я слышала, как ты пришел… – Выражение ее лица было испуганно-восторженным. – Кирилл Захарович! Это… Это невероятно!

Глеб Кузьмич схватил трубку:

– Кирилл? Я… Доброе утро. Что? Не может быть… – Он слышал голос друга из Москвы и не мог поверить. – Когда? В двенадцать часов? Успею. Утром много электричек. Успею, успею! Мне только необходимо на квартиру заскочить… Там один предмет, для него… Все, Кирюша, до встречи! Жди!.. – И он положил трубку. – Вот это да!..

В двери из соседней комнаты показалась заспанная мордашка внучки.

– Деда! Приятности или неприятности?

– Приятности, Катенька! Еще какие приятности!

Через полчаса, наскоро позавтракав, Глеб Кузьмич Забродин уже закрывал калитку в своем ветхом заборчике – до станции Переделкино быстрым шагом минут сорок, и автобуса лучше не ждать: ходят очень редко.

– Надень новый костюм! – напутствовала его жена.

– Хорошо, Надюша.

Кончился заборчик, отгораживающий от улицы «забродинскую усадьбу», как в шутку говаривал Глеб Кузьмич, – потянулась высокая ограда из бетонных плит, поверху шло два ряда колючей проволоки. За этой оградой на своем участке в двухэтажной кирпичной вилле обитал сосед Забродина, с которым у Глеба Кузьмича был спаренный телефон. И соседом этим был Василий Иванович Белкин.

Вот так распорядилась судьба. В начале 1954 года московский КГБ получил несколько дачных участков в садово-огородном товариществе в Ново-Переделкине. Они увидели друг друга на собрании пайщиков, когда шла жеребьевка, и – надо же такому случиться! – вытянули номера, которые сделали их соседями по дачам. Рассматривая крепкого, коренастого старика в форме полковника с двумя рядами наградных лычек на кителе, с тяжелым взглядом мутных глаз под набрякшими веками, не сразу узнал Глеб Кузьмич бывшего Васю Белкина: с 1918 года они не встречались. Он даже не узнал Василия Ивановича, а скорее догадался, кто перед ним, – по манере двигаться, протягивать руку, говорить.

А Белкин узнал Забродина с первого взгляда.

– Надо же! – сказал он с усмешкой, пожимая руку Глеба Кузьмича железной, натренированной пятерней. – Глеб… А по моему понятию, ты давно… – он помедлил, – на том свете. Видел тебя в одном списке. Кто в него попадал… Значит, чудеса бывают. Надо же…

– Какой еще список? – не понял Забродин.

– Много их, Глеб Кузьмич, списков этих, было… – Белкин вытер носовым платком слезящийся правый глаз и попридержал мизинцем нервный тик. – В сорок первом под моим началом… недолго, правда… так вот. Под моим началом все северные лагеря Колымы были. Вот тогда и встретил твою фамилию в одном списке. Правда, меня уже в сорок втором перевели в Мордовию. Потому и не уследил за тобой…

– А сейчас? – перебил Глеб Кузьмич, чувствуя, что тяжелой, чугунной ненавистью наливается голова. «Спокойно, спокойно!..» – приказывал он себе. – А сейчас ты где?

– На пенсии. – Белкин полуприкрыл глаза тяжелыми веками. – Чуть было в смутную пору, сразу после смерти Иосифа Виссарионовича, под трибунал не угодил. Сам понимаешь: козлы отпущения на заклание понадобились. Только дружба-то среди нашего брата еще есть…

– Круговая порука, – уточнил Глеб Кузьмич.

– Пусть так, – усмехнулся Белкин. – Короче говоря, друзья вызволили, обошла беда стороной. А ты что, Глеб Кузьмич, рад бы был, если бы меня – под трибунал?

– Рад! – не сдержался Забродин. – Рад!.. Всех бы вас под трибунал!

– А вот на-ка, выкуси! – И Василий Иванович с удовольствием показал собеседнику шиш. – Так что, Глебушка, все у меня в норме. Пенсия полковника с учетом северных и выслуги, квартира в центре, на улице Горького, еще в войну ею обзавелся, машину имею, «москвичок», правда, но, думаю, вскорости «Волгой» обзаведусь. Ну и дачу построю, соседушка, так соображаю, не хуже будет, чем у тебя, все для этого дела имеется. – И пристально, долго посмотрел Василий Иванович Белкин на Забродина. – Постой-ка, Глебушка… Это кого ты – всех под трибунал? Интересно… И ты еще в наших органах работаешь? Придется проявить бдительность…

Глеб Кузьмич нагнулся к волосатому уху Белкина и прошептал:

– На это я тебе, пахан, сучье вымя, мать твою перемать, в душу, в темя… – и так далее, длинно вышло, по-лагерному, – вот что скажу: в гробу я тебя и таких, как ты, козел вшивый, видел с вашей бдительностью. В гробу и в белых тапочках. Понял?

И как бы очнулся полковник КГБ в отставке Василий Иванович Белкин, в действительность 1954 года вернулся из сладких тяжелых грез, окрашенных темно-красным густым цветом и прорезанных лучами прожекторов со сторожевых вышек, поднялся со стула (разговор происходил в перерыве, в зале народу было мало) и опрометью зашагал прочь – еще крепкий, широкоплечий, со спиной, в которой было что-то такое… Как будто вот сейчас она ждет свою справедливую пулю. За все, за все…

С тех пор они не разговаривали ни разу. Часто встречались – издали. На своих дачных участках. Особенно летом и осенью 1954 года, когда строились – каждый в меру собственных сил и возможностей.