Их встретили уже у вагона несколько человек в кожанках, и среди них оказался Михеич, который был за главного, буднично пожал всем руки, на Любина взглянув по-пролетарски хмуро, сказал:

– Запах от тебя буржуйский. Духи, что ли?

– Мужской одеколон из Парижа, – с напором, с вызовом ответил Кирилл, чувствуя, что наливается темной, жаркой ненавистью.

Забродин сжал его локоть:

– Пошли! Пошли!

Их ждал открытый грузовик. В центре кузова положили кожаные мешки с предметами «Золотой братины», вокруг встали чекисты в кожанках и красноармейцы с винтовками – решительные, напряженные, словно сейчас произойдет нападение на грузовик. Михеич сел в кабину рядом с шофером по-хозяйски, хлопнув дверью.

Кирилл Любин и Глеб Забродин стояли бок о бок, держась за борт. Машина мчалась через их любимый город, и друзья узнавали и не узнавали его. Что-то разительно изменилось в Петрограде за те полтора месяца, что они отсутствовали. Смутные громады домов; щели проспектов, едва угадываемые, терялись в перспективе. Силуэт Петропавловской крепости, неясно прорисованный на темно-сером холсте неба. «Да ведь нет уличного освещения! – понял Любин. – Или электростанция не работает?» Но в окнах домов свет был – только он и разгонял, слабо и бессильно, сгущающийся мрак вечера. Большими хлопьями густо лепил мокрый снег. «Как будто какая-то сила ушла из великого города, – подумал Любин. – Оставила его. Сила, которая и есть основа его жизни. Или… Сейчас Питер похож на столицу государства, которую оккупировали незримые враги».

Внезапно Кирилл вспомнил слова матери. Тогда, с полгода назад, он не придал им значения. Клавдия Ивановна вернулась из церкви (она не пропускала ни одной службы), села в свое кресло у окна и вдруг заплакала. «Ты что, мама?» – всполошился он. «Знаешь, Кирюша, – ответила она, – я поняла, что случилось с Петербургом. Шла по Невскому, смотрела… И поняла: сейчас Петербург остался без Божеского благословения. Бог покинул нас».

А в длинных коридорах Чека бурлила жизнь: сновали люди, хлопали двери; дом был хорошо натоплен, ярко освещен. Дмитрий Наумович Картузов, попыхивая трубкой, ждал их в своем кабинете, и весь его облик был олицетворением нетерпения, радости, энергичной деятельности. Всем крепко пожал руки, Забродина приобнял за плечи, коротко прижал к себе:

– Все знаю. Но… Рассказывайте!

– Мы лучше сначала покажем, – предложил Глеб Забродин. – Давай, ребята!

Белкин и Любин развязали кожаные мешки, сорвав сургучные печати, стали раскладывать на письменном столе предметы «Золотой братины». В кабинете стало тихо, только иногда позванивало золото, когда блюда, кубки, тарелки касались друг друга.

– Сто семьдесят четыре предмета, – сообщил Забродин. – Не хватает одного блюда. Алексей Григорьевич попросил. «Как память на всю жизнь», – сказал. Не смогли отказать.

– И правильно сделали, – живо согласился Дмитрий Наумович.

Забродин достал из небольшого чемодана папку, из нее извлек глянцевый лист с печатями.

– Вот дарственная графа Оболина. – Глеб прочитал последнюю строку: – «Передаю в дар России добровольно и с пониманием содеянного…» Хотите ознакомиться?

Картузов взял дарственную, стал внимательно читать, тихо приговаривая:

– Так, так… Весьма и весьма…

А Любин поймал себя на странном, жутковатом ощущении: будто не было этих полутора месяцев и все, что вместилось в них, – сон, наваждение… Только вчера он был в этом кабинете… Впрочем, что-то изменилось в большой комнате с двумя стрельчатыми окнами, что-то беспокоило. Кирилл стал оглядываться по сторонам. Вот в чем дело! Теперь на глухой стене рядом висели две картины: прежний идиллический пейзаж с ланью у горного ручья и – новая.

«Неужели?…» – не мог поверить своим глазам Кирилл Любин. Темно-синие, ослепительно яркие контуры гор, море, небо с этой ослепительной луной, лунная дорожка, бегущая к берегу. Дмитрий Наумович Картузов уже прочитал дарственную графа Оболина и теперь смотрел на Любина.

– Да, да, Кирилл Захарович! – возбужденно заговорил он. – Весьма и весьма! Представьте себе: неизвестный Куинджи. Я и по каталогам проверил – неизвестный! Из одного реквизированного поместья. Но, друзья мои, вернемся к нашим проблемам. Итак, на родину возвратилась половина сервиза. Значит, вывод из сего следует единственный: для группы Забродина задача остается той же – вернуть в Россию «Золотую братину» полностью. Думаю, в группе произойдут кое-какие кадровые изменения. – Он мельком взглянул на Белкина. – Продумаем этот вопрос… И, как вы понимаете, в Германии вашего ювелира на ближайшее время не оставим без ненавязчивого присмотра. Войны начинаются и кончаются, а эпохальные задачи остаются. – Теперь Дмитрий Наумович Картузов смотрел на предметы сервиза, разложенные на письменном столе. – Невозможно оторвать взгляд… Но без второй половины…

– И в той половине, что осталась у Нейгольберга, – дрогнувшим голосом произнес Кирилл Любин, – основа сервиза – сама братина!..

Чудо-чаша, золотая братина, была расположена в центре огромного круглого стола, накрытого белой, жестко накрахмаленной скатертью с вышитыми на ней яркими петухами, самоварами, коровьими головами. Вокруг братины в продуманной асимметрии располагались все триста пятьдесят предметов сервиза, по краям стола были расставлены семьдесят одинаковых по форме золотых тарелок, однако на дне каждой – свой, индивидуальный фрагмент тех сцен, что изображены на боках братины. Вокруг стола прохаживался граф Григорий Григорьевич Оболин, нервно потирал руки и от своего сервиза глаз оторвать не мог…

«Кого хочешь ослепит, – думал Григорий Григорьевич – Фейерверк божественный, на Небесах такое сотворят ли?… Не может она не принять дар сей!» За графом Оболиным бесшумно следовал дворецкий Никита Толмачев в ливрее, которую надевать было велено во время самых знатных приемов. Он преданно смотрел на хозяина, по первому жесту готовый выполнить любую его волю.

– Как, Никита, – спросил Григорий Григорьевич, – хорош сервиз? Знатен?

– Лепота… – прошептал дворецкий.

Никого, кроме самого Григория Григорьевича и Никиты, не было в большом доме графа Оболина, что затерялся в каменном лабиринте Васильевского острова, – все слуги отпущены. Впрочем, и сам граф Оболин бывал здесь редко. Из нескольких его дворцов и домов в Петербурге этот дом был самым неприметным, потаенным: он предназначался для встреч с узким кругом друзей и единомышленников, для холостяцких пирушек и интимных свиданий. Граф Оболин подошел к окну, отодвинул штору из розового японского шелка с маленькими драконами, павлинами и рыбами. Сквозь прозрачное кружево голых деревьев, на ветках которых только-только набухали почки, была видна пустынная улица – ни прохожего, ни экипажа. Нежно голубело небо – там, за окнами, начиналась робкая петербургская весна.

Но вот из-за угла появилась скромная крытая карета, запряженная парой сильных лошадей гнедой масти, размашистой рысью подкатила к подъезду, кучер в красном кушаке, сидевший на козлах, натянул вожжи. Карета остановилась. Кучер проворно спрыгнул, открыл дверцу, из кареты вышла статная женщина, одетая неброско и просто, в шляпе с темной вуалью, закрывающей лицо.

– Встречай, Никита… – Голос графа Григория Григорьевича Оболина сорвался от волнения.

Дворецкий Толмачев быстро вышел из комнаты и скоро появился, пятясь задом. Потом обернулся, взглянул на графа Оболина шальным, ликующим взором, произнес торжественно:

– Их императорское величество…

А в комнату уже входила Екатерина Вторая.

– Здравствуй, граф, – просто сказала она, и голос ее звучал доброжелательно. – Любопытная я… Показывай.

– Вот!.. – Григорий Григорьевич широким жестом обеих рук как бы обнял круглый стол с «Золотой братиной». – Вам, повелительница наша. О милости прошу: примите в подарок.