— Бума, дай поесть.
— Ради Бога, ради Бога, ради… Что ты хочешь кушать, Ави? Ты хочешь свежий такой свекольник, такой?
— И выпить. Зубровочки, — а, Бума?
— Тебе? Тебе я дам, что я только себе даю. Зубровочки? Да. Я дам тебе зубровочки. Если ты хочешь зубровочки, так я дам тебе зубровочки, я.
— Возьмешь чек? — на кассе «Риволи» было написано трехъязычно «Чеки не принимаются!»
— Чек? Если ты мне дашь не чек, а я не знаю… Ну, не чек! Так я у тебя приму. Я у тебя? Я у тебя приму то, что ты мне дашь. Если ты мне еще скажешь, почему ты такой шляющийся по Тель-Авиву, так я тебе дам все, что у меня есть.
— Я был в гостях…
— У русской девочки? У русской девочки ты был в гостях, ты?
— Точ-но.
— Так точно, да? Когда нас освобождали советские, они говорили: «так точно». Ты веришь, я уже был мертвый, когда они пришли в лагерь, я был не живой, а мертвый…
Бума принес тарелку свекольника. Он нес ее так, что все его пальцы, — кроме большого, — до третьего суставчика погрузились в хлебово. Бутылку с зубровкой, рюмки, нож-вилку Бума нес подмышкой.
— За бытие, Бума.
— За бытие. Да. Будь ты мне здоров, а я тебе уже постараюсь.
— Ты по-русски пьешь, Бума — после первой не закусываешь.
— А что, в Польше, ты думаешь, мы не пили, мы?
Влетела Циона. Клац-клац — серебряные босоножки, кровавый померанец, пятки вместе, соски — врозь.
— Бума, как ты?
— Что хочет госпожа?
— Ави, я Буме не нравлюсь: сейчас рыдать начну…
Не мог Бума спокойно видеть бабу — дышал голубыми глазами, подтягивал брюхо поближе к позвоночнику.
— Ладно, Ави, что ты хотел.
— Кроме тебя?
— Кроме меня. Правда, нет времени.
— С тобой днем работает… русская поливалка — баскетбольного роста, на Языке — не базлает, шатенка.
— Почему?
— Что «почему»?
— И ты на языке не базлаешь: «почему», как в английском; в смысле: хочу знать, почему ты спрашиваешь!
— Циона, иди работать в Интеграцию: будешь балдежная учительница…
— За две с половиной тысячи в месяц — и трахаться с боссом.
— Так как — работает?
— Что-то появилось похожее — задвинутая до предела.
— Сколько ей кидают?
— Не знаю. Мало. Она приходит пару раз в неделю. Слушай, я там не начальник…
— Просьба. Маленькая.
— О деньгах — нет. Я жопой не шевельну, пусть сама старается…
— Циона. Когда мужик говорит — надо слушать. А еще восточная женщина.
— Ави, давай говори. Нет времени.
— Когда к вам приходят русские — ее не пускайте.
— Ты у нас был когда-нибудь?.. Не суди по кино. Что значит «не пускайте»? Я тебе сейчас объясню…
— Не надо. Не хочу ничего знать, мне это не нужно. Короче, — можно, чтобы русские не узнали, что их соотечественница у вас работает?
— Я поговорю.
— Не поговори, а сделай.
— С Божьей помощью… Не хватай меня за руки, я тебя не боюсь.
— Да или нет?
— Я поговорю… Ой! Да-да, все сделаю для твоего удовольствия… Ой! Вот теперь больно. Не будь хамом. Я сказала — сделаю. Что смогу.
Клац-клац, кровавый померанец, народ Израиля жив…
— Бума, я почесал.
— Всего хорошего, всего. Деточка ты моя!
— Я все собирался у тебя спросить, но забываю…
— Ну. Что тебе хочется у меня спросить?
— Почему «Риволи»?
— Что значит почему «Риволи»? Почему «Риволи»? Жену мою зовут Рива, потому «Риволи».
— А где твоя жена, Бума?
— Осталась там, откуда меня спасли. Да.
…
Пей, говно-сын-говна.
12
Боязнь пред бабой — как бы чрезмерная смелость.
Посмотрите, как великолепно он движется — предмет: сигарета, папироса любого сорта, какая-нибудь, черт ее знает, сигара. Смешнее всего трубка — с ней, с трубкой, выделывают!.. Посмотрите, как взрывается спичка, как звякает зажигалка… Возможны неудачи: первая спичка ломается, вторая гасится собственным вашим всхлипом, третья — дает прикурить, но с самого краю. Еще раз! Срывается палец со шпенька зажигалки: слишком резко, слишком слабо, слишком быстро, — а сигаретный фильтр к тому времени прирос к эпидерме, мундштук трубки пустил на язык горечь.
Прикурил.
Побеждай же невидимого питона. Лаокоончик, как вы себя субъективно чувствуете? Зачем перекошены плечи, зачем вздут живот, зачем ноги попали под внутренний дождь, что чирикает в туфлях?
Уселся.
Уговорить лицо. Распустить лоб, равносторонне улыбаться, но без морщин на щеках, а брови — да не вздымятся дырявой крышею над домиком страдания. Может, их нахмурить? И смотреть — смотреть, не страшась.
Где твой семестр по гипнозу — факультативный, без зачета?!
Вам хорошо, вам спокойно, вам никогда еще не было так спокойно, мы с вами одни в комнате, вы ощущаете, как наполняются приятной теплотой ваши губы, груди становятся тугими и горячими, вам что-то ласково мешает между ногами, вам так хорошо, как не было ни разу, вы осторожно берете меня за руку и гладите себя везде моей рукой… Это не я, это вы сами… Вы облизываете мне пальцы, неторопливо проводите моей рукой по всему телу: шея… между грудями… живот… раздвигаете моими пальцами… Вновь облизываете мои пальцы.
Победа!!!
Студентом четвертого курса Муля Стар-чевскйй вместе с двумя пригородными простаками, сдававшими остеологию шесть раз, — в часы ночного дежурства заволок в ординаторскую учительницу рисования Марию Дмитриевну Глушко, — диагностированную сексуальным психозом. На больших переменах Мария Дмитриевна отдавалась в мужском туалете ученикам седьмых-восьмых классов. Все осталось бы неузнанным, — но Мария Дмитриевна организовала урок изображения обнаженной натуры. Рисовать ее никто не стал, зато раскрасили Марию Дмитриевну чернилами и акварелью, начертали ей на животе стрелу, указующую на вагину, затолкали туда же несколько карандашей, — и тогда староста класса Галя Канторович не выдержала и позвала директора школы.
В клинике Мария Дмитриевна приняла эмбриональную позу. И решил Муля Стар-чевский продемонстрировать силу внушения. Он долго пытался уговорить Марию Дмитриевну сосредоточиться на «волшебной палочке»: стеклянный химический шпатель, им самим обтянутый фольгой, — но не получалось. Голая Мария Дмитриевна лежала калачиком в уголке ординаторской, прикрыв растопыренными перстами веселые глаза; недавно стриженная голова ее начинала уж помаленьку щетиниться светлою остью.
— Внимательно. Внимательно смотрите сюда. Но не напрягайтесь. Вам легко. Вам хочется встать на ноги…
Пригородные простаки вдруг заржали. Выволокли Марию Дмитриевну из уголка, чуть изменили ее эмбриональную позу и засунули в нее с двух сторон; облегчились, вернули Марию Дмитриевну в прежнее положение, стали в противуположный конец комнаты и принялись в Марию Дмитриевну харкать, стараясь угадать по глазам. Мария Дмитриевна постанывала, негромко смеялась, размазывала слюну по лицу, заглатывала, что удавалось.
Ревность — острые слезы из предстательной. Швырнул Муля волшебную палочку в стенную газету «Павловец».
— Вам тоже место в палате!
— А, иди, дурак…
Мария Дмитриевна безо всякого внушения сменила эмбриональную позу на горизонтальную — легла на пол лицом вверх. Один из простаков сел ей на лицо, соединил задницу со ртом Марии Дмитриевны и выдавил в него густую и круглую коричневую запятую. Мария Дмитриевна съела ее — и Языком запросила добавки.
— Нет больше, — сказал простак. — Прошла любовь.
— Компотик! — закричал второй простак, сбросил с Марии Дмитриевны опустевшего товарища — и дал ей запить съеденое мочой.
…Простаки отказались тащить Марию Дмитриевну в душ, и Муля сделал это один. В душевой со всех труб были сорваны сетчатые воронки и вода била ножевой струей, как из пожарного шланга. Мария Дмитриевна лежала на асфальтовом полу с выбоинами, а Муля мыл ее, тер, заставлял прополоскать глотку. Оставил ее на несколько минут под водой, по трем лестницам бегом вернулся к себе, принес собственное полотенце, вытер. Осмотрел. Еще раз выбежал, принес собственное мыло «Земляничное». Еще раз вымыл, еще раз вытер. Завернул Марию Дмитриевну в халат, с трудом поднял и понес обратно в палату. У самых дверей — повернул в комнату дежурного врача. Сам-то врач спал в другой комнате, где не было телефона и проверка не мыслилась — в парткабинете.
