Прошло сколько-то там времени. Хаддад и воду давал выше нормы, и еду… А блядины сыны желали жить, есть и пить, душ принимать, а не умирать по дурному.

Ночью пленные спали в специальных огорожинах без крыш, а Хаддад и два его солдата забавлялись игрой под названием шеш — беш: помесь шашек, лото и домино, чтобы вы знали. Один спит — двое играют. Но вскоре приелись капралу его партнеры — тем более, что он сам их играть научил. Начал Хаддад помаленьку приглашать на забаву пленных — сперва Махмуда, а потом и других. Солдаты только рады были — спали дольше. Хаддад и Махмуд играли в шеш-беш и разговаривали. Вполне можно играть без слов, но мозжила, просилась наружу жизнь — пленного и охранника. Застоялась в них судьба до войны, не всегда же они воевали… И был это единственный мыслимый в их положении невысказанный намек на: ты — человек, я — человек… Потому что обо всем можно поговорить, но о таком лишь, что не мешало Хаддаду быть стражем, а Махмуду — плененным.

Из всех инструкций безопасности, запомнилась Хаддаду одна — у пленных надо время от времени, мораль понижать: не давать им забыть, что почем. И капрал в любой беседе с пленными старался логично перейти на то, как арабы хотели всех нас в море сбросить, и как мы их за шесть дней раздолбали. И если б не американцы с русскими, то заняли бы мы Каир, Дамаск и столицу Хашимитского Королевства Рабат-Аммон. Пленные соглашались.

Когда играл капрал с Махмудом, то о морали забывал — не до того. Но однажды, под самый конец победоносной партии, сказал Хаддад: «Сделали мы вас на сухую!» «Нет, не вы!» — ответил пленный. «А ну, заткни глотку, — лязгнул Хаддад затвором. — Сейчас начетверо перерубаю!!» «Хаддад, — прошептал пленный, — позволь мне рассказать тебе… Многие в нашем отряде могут засвидетельствовать мои слова…»

И рассказал капралу пленный Махмуд, как во время главного сражения, увидел он на ближнем холме-джабеле трех бородачей-великанов в белых хламидах. Бородачи простирали руки то над арабами, то над нами. Когда вздымалась длиннопалая длань бородача над Махмудовым войском, в ту же секунду превращались арабы в черный прах, сносимый ветром. А когда над нашими — не брало их прямое попадение. Махмуд сам стрелял — и видел, как отпрыгивали смятые пули от хлопчатобумажных гимнастерок…

«Вы — воры и негодяи, прелюбодеи и обманщики, — Махмуд говорил так быстро, что капрал только головою мотал. — Вы не боитесь зарабатывать на братьях… Да, мы хотели сбросить вас в море, мы хотели истребить вас; но не дано это нам, не дано!.. Вы, низкие подлецы, стоите ближе всех народов к Богу: сначала вы, потом — христиане и лишь третьими — мы, мусульмане…»

И заплакал Махмуд от ненависти.

— Поняли, ребята, — говорит Хаддад, кухонный командир нашей базы. — Так оно и было… Араб — это тебе не наш. Он тебе Всевышним над брехней не поклянется…

Хаддад разваливается задумчиво на некоей рухляди и кресельного вида, им самим приволоченной на кухню, выволакивает из пачки сигарету и продолжает:

— А мы что?! Войну выиграли и Бога вспомнили? Хрена! Разврат, у девок ляжки напоказ, работать не хотим, только друг у друга воруем! Дети, чуть из мамкиной дырки выскочат, наркотики смалят… На молитву никого не затащишь, — Хаддад притрагивается к своей вязаной голубой шапчонке, размером с пятак, — а в кино с голыми жопами — будьте любезны! Вот арабы и задвинули в семьдесят третьем — во-от такой нам и задвинули.

Хаддад показывает — отмеряет по локоть — какой нам задвинули.

— Ты, русский, — обращается капрал ко мне, — Ты в Синае служил. Главную маркитантскую лавку знаешь? Ну, в Рефиддим? Так там перед последней войной египетские шпионы вместе с нашими солдатами в очереди стояли!

— Зачем?!

— А так. Шоколад покупали, сок апельсиновый. Свободно! Запросто через нашу линию переходили, чего надо — смотрели, в маркитантской закупались — и домой.

Ясно?

И Хаддад предупреждает:

— Не образумимся — нам еще и не так задвинут. Подмахивать не придется…

Пять часов утра. Сидит Верста на постели, коленями подбородок подпирает; шею Версте сгибать почти не приходится. Вот и еще одну ночь я хитро перебыл, обманул Анечку с Верстою: первая не пришла ко мне по холмам, вторая — не заснула.

Ни слова правды никому и никогда… А днем — посплю.

— Витя, а это — правда?

— Озвезденела ты по случаю бессонной ночи; спи. Есть у тебя время…

— Ты так… страшно рассказывал. Ты тоже думаешь, что это правда.

— Верста, ты же знаешь, что я ради красного словца продам мать и отца. А ради Красной Шапочки продам Дюймовочку.

…Бодрый я встает, гладит дремлющую Версту по спинке вдоль — с добрым утром, с новым счастьем, — бодрый я идет на кухню, где раковина завалена немытою посудой, где бубнит холодильник, где растет золотой виноград на картинке-календаре; бодрый я группирует на столе молоко, яйцо и пластинку черствой белой булки — гренку бодрый я готовит Версте на завтрак…

— Витька, — сипит Верста, — дай поспать, не громыхай…

Не громыхаю.

Лезу в шкалик, осматриваю жестяные шкатулки родом из Таллина — красные в белый горошек, мал-мала меньше. Надписи: «Соль», «Сахар», «Крупа», «Чай» — отсутствие содержимого надписям не соответствует. Несколько чаинок нахожу в «Корице». Сахарные остатки — в «Крупе».

Ни слова правды никому и никогда.

Из дневников Арнона Литани: «У мамы было две сестры… Отлично помню, что у тети Баси ее младшая — Мирка, вышла замуж в тридцать девятом. Уехала с мужем из Львова в Киев перед самой войной: учиться.»

Под началом войны понимал Арнон не тридцать девятый, а сорок первый.

«…мама мне писала — получил ее письмо за неделю до ареста, — что Миркин муж, Давид Розенкранц, послан во Львов советскими, человек хороший.

Мамины письма до сих пор могу наизусть: «послан советскими, человек хороший…» Вполне возможно, что Мирка с мужем выжили — эвакуировались из Киева…Скорее всего — у них дети: Мирка была, что называется, цветущая…»

Вчерашнее возвращение домой — около семи вечера. Арноновы флоксы орошаются автоматическими капельницами.

В это самое время прогуливался житель соседнего домика — от калитки семьи Литани, до своей — доктор Артур Эйлон. Настоящая фамилия — Шварцман. Тоже готовился к внешним сношениям, переименовался — но ничего не вышло: пробыл пять лет каким-то десятым атташе и на том стопнулся… Арнон называл его про себя Пи-Эйч-Ди, согласно надписи на столбике возле соседской калитки. Доктор философии Артур Шварцман-Эйлон.

Шварцман был родом из Харбина, выпускник сначала гимназии имени Федора Михаиловича Достоевского, а после — Сорбонны. Пиэйчдировал в Университете, знал бессмысленное количество языков. На языках он Арнона и подзуживал… Давно узнав, что «полковник Литани» — так Шварцман прозвал соседа — человек, принимающий решения по русским делам, он при каждой встрече разводил улыбкой точные морщины щек, делал руки караваем — и начинал:

— Доброго здоровьичка вам, батюшка мой, Ваше Превосходительство, Арнон Hayмыч!.. Что-то вы нешто с личика-то спали… Никак опять прострел мучит?

Арнон русский знал. Знал? Но он не Максим Горький и не Александр Невский!..

— Понемножечку себе, (что такое «прострел»?). Здоровье в порядке, немножечко-таки устаю на работе… (Блядин сын!)

Эйлон в России не был. Поэтому речь его была — из русских книг. Речь небывалых, надежно мертвых русских людей, словесников гимназии имени Достоевского; чье несуществование зафиксировано, подтверждено — и доктор Артур Эйлон своими придирками к тайному советнику Арнону Литани положения не менял. Нету! Да и не говорил так никто.

— Эх-ма, батюшка мой, Арнон Hayмыч… Служба, знать, корень точит! И я давеча у лекаря моего был: профессора Иерушалми Якова Соломоныча знаете, небось?

— Когда вы были?

— А давеча, Арнон Hayмыч. Третьего дня сынок меня к морю возил — косточки промять, а давеча — у Яков" Соломоныча, у профессора. Видный такой мужичище, хоть и годами постарше нашего будет…