— Во тебе! Потом в семь утра вставать и ехать обратно.

— А чего ты звонишь?

— Так; пропал ты что-то, вот я и решила узнать — может, ты сдох.

— Нет.

— Ну и слава Богу. Чем ты занят?

— Жизнью.

— Ясно. Будь здоров, дорого разговаривать. Мог бы девушке перезвонить.

— Я сейчас приеду.

— Приезжай. Но учти…

— Явления менструального цикла?

— Явления. И чтобы не было разговоров о русской и зарубежной литературе, арабо-израильском конфликте и прочего говна. Серьезно, Витя, я не шучу. Мне это не интересно, понял?

— Некоторые говорили, что телефонные разговоры между Иерусалимом и Тель-Авивом стоят бабки…

— Я тебя предупреждаю. А то ты после расстраиваешься, а я злюсь.

— Я поехал.

— Счастливого пути.

Задние сидения в автобусе устранены — дабы палестинским борцам за национальную независимость труднее бомбы стало подкла-дывать. А остальные сидения — засижены пассажирами. Трясись, Витя, сзади, как в России трясся: смотри в пол, или закрой глаза — тогда возникает полное совпадение и приведет к воспоминаниям… Но ехали мы за переменою ощущений?! Тогда гляди; на всех мужах зеленые вздутые куртки с капюшонами-колпаками — военная одежда. Кто в части спер, кто купил — красиво и удобно. И на мне такая же куртка. И мы похожи друг на друга — наглым смуглым покоем лиц, джинсами в обтяжку, сорочками, раскрытыми до средостения. Скажи мне, Витя, ты кто такой? Авигдор Бен-Арье, старший рядовой в запасе, личный номер: раз-два-три-четыре-пять, вышел Витя погулять.

А в окне — провал, в нем же огненный хлест и мигание: Иерусалим, Иерусалим избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает детей своих под крылья, и вы не захотели! Се, оставляется вам дом ваш пуст. Невиданый плакатик висит над головою: «На вашем тампоне грибки и бациллы! Лишь только «Нимфон» гарантийно стерилен!» Надо будет Версте сказать, чтобы она себя ничем бацильным не тампонировала.

Мы поехали в Ялту — где растет золотой виноград, где цикады звенят по ночам…

Аккорд, — переход на иной вариант гитарного боя. Бьет по струнам Гриша-певец из ресторана «Парк».

О, Ялта, красавица-Ялта!

Где хребты и отроги твои начинаются,

Крым, по шоссейной дороге летел комфортабельный «ЗИМ»…

О Ялта, где цветет золотой виноград, красавица-Ялта, где цикады звенят по ночам!

За курорт, за междузавтракообеденный шашлык из квадратного корыта с ножками на распорках, — точно в таком я перемыл в мазуте миллион тронутых коррозией частиц автоматика «Узи»: слыхали? стреляли?

— за трикотажные плавки с белою опояскою да с рыбкою золотою на бедре, за японское полотенце из синтетической махры с люрексом, за винишко березка из бочек с утра до вечера, за — дождались! — море с шести утра до полудня, за опять-таки — море с половины пятого до половины восьмого пополудни, за курзал, где стоит на постаменте в три обхвата шестилетний Лукич в натуральную величину, покрашенный медянкой, —

конец первой песни — припев:

так за все за это, за отдых, блядь, отдых! неужто не постараться подкопить к отпуску? Если с семьей, то ничего нет страшного: жена твоя подобреет, подзагорит, попка и сиськи у ней укрепятся, — можно, значит, и жене засадить.

А если ты одинокий или одинокая, в смысле — сам или сама едешь, так! — не стыдись, дорогой, своего ундинизма: приблизительно двадцать четыре рабочих дня и где-то пять выходных.

Тебя не осудит самый последний подлец — поймет тебя даже на ночном песке, на известной по литературе молодой супруге ядерного физика-импотента, между двумя скульпторами из Москвы, под лейтенантом с подлодки, в одурелой от стыда ручке преподавательницы средней школы Ленинграда, — как рада она, что сделала маникюр! — не осудит последний подлец лунный подтек из ротикового уголка студентки из холодного города Новосибирска, —

конец второй песни — припев:

двадцать четыре рабочих дня и где-то пять выходных.

А кто ж не захочет уехать в курорт — навсегда?

Что не натворишь, как не потрудишься за Вечный Курорт, чем только не рискнешь, во что только не влезешь? Да разве ж Иисус пошел бы на крест, кабы не знал, что воскреснет? Любое временное страдание — за Вечный Курорт! Все-все будем говорить правду, не убоимся кесаря, превратим воду в березку — и гвозди прибьют нас ко кресту без наркоза, и придут к нашей гробнице печальные Маши (и Вани!), и спросят: — А где ж Он?

— А Он очистился страданием от тридцатитрехлетнего стука на партсобраниях.

— Да ну?!

— Вот вам и «ну». Очистился и вознесся на Вечный Курорт. Пойдите и возвестите.

И они — Маши и Вани — пойдут и возвестят, что вознеслись мы во Вечную Ялту, Вечное Цхалтубо, Вечный Судак.

Я был уверен, что этим летом увижу город на цветущем берегу. И вдруг увидел, залитый светом, цветущий город — мою мечту. Ялта, где растет золотой виноград, где цикады звенят по ночам…

А здесь нас нет.

А — здесь — нас — нет.

А-а зде-есь на-ас не-ет.

Конец третьей песни.

Верста сидела такая злая, что я даже разговор переменить боялся. Обещал не говорить об умном?! Но кто ж его знал, что у нее в гостях — психиатр Старчевский Муля-Эммануил. Неужто, Верста, маленькая моя, запретишь ты мне наплевать душепроходцу в умное лицо?..

— Я с вами, Виктор, совершенно согласен: колоссальная безалаберщина, страшный бюрократизм… Тем не менее… Я вам говорил, Таечка (Верстаечка?), как мне мои коллеги предсказывали, что я буду в Израиле камни таскать? Ну, я уже имел кое-какие данные о здешних… штуках в психиатрии. Фрейдизм, разговорчики…

— Муля, — сказала свирепая Верста, — голова у меня не проходит. Оптальгин жрешь-жрешь и хоть бы х…

Старчевский внимательно повеселел.

— Хны.

— Если вы всерьез, — то оптальгин принимать не стоит, он изменяет состав крови: по новым данным. Я забегу к вам на днях — померяю давление. Или зайдите ко мне в клинику…

А домой вы меня не зовете, Муля?

— Вы правда так думаете, Тая (Верста — я?)!? как будто вы у нас никогда не были… В клинике — если хотите — я вас более-менее капитально исследую. Но по-моему вы тут с Виктором упорно вдаряете по бутылке, отсюда и голова дает о себе знать.

— Я не пью. Спаиваю. Пользуюсь одиночеством… как вы говорите? Таи?

— Что вы такой сердитый, Виктор? Хотите, я и вас обследую… Я пару месяцев назад был у вас в стольном граде Иерусалиме и видел… Аннушку, Славину подругу. Произвела на меня очень тяжелое впечатление. Страшно, страшно изменилась. Я ее приглашал домой, предлагал посмотреть — что с ней такое… Так, не в лоб, а интересовался, как ее самочувствие… Вы ее видите, Виктор?

— Примерно через день.

— И как она, по-вашему?

— По всякому.

— А Славу вы знали? По Москве… Я имею в виду, Славу Плотникова?

— Мало.

— Да… Я с ним время от времени переписываюсь — он занят необычайно. Там тоже идет неприятная грызня… Первых мест на всех не хватает. Но он, все же, в Лондоне, а основная масса демократов в Париже, в Штатах…

Верста — складная линеечка — распрямилась рывками и чухнула на кухню: лучше выпить кофея, чем не выпить ничего.

— …так он мне пишет, что волнуется — от Аннушки ничего давно не было. Я бы ей позвонил, но у нее, сколько мне известно, нет телефона. Если не трудно передайте ей…

— Что передать?

— Мои слова.

— Какие именно слова?

— Виктор, дорогой мой Виктор, можно я вам скажу кое-что? У вас есть одна неприятная черта — неприятная и, я бы сказал, нежизненная, мешающая жить, непрактичная: вы всегда почему-то считаете собеседника глупее вас… Я заранее прошу прощения, но — Тайка в кухне? Она не слышит — что вы выступаете передо мной? Я прекрасно понял, о чем вы говорили — и в этом вопросе с вами солидарен…

— Я вроде бы говорил о погоде.

— Можно я закончу? Речь у нас шла о разочаровании, общем разочаровании. Но хочу вам напомнить — каждый свое собственное разочарование носит с собой. Вот я: пришел в больницу, а на меня — как на дикаря!.. Конечно — они знают все тайны подсознательного, а я — советский коновал… Что я должен был делать? У меня буквально сердце кровью обливалось: множество больных, которых можно вылечить ме-ди-ка-мен-та-ми! Не болтовней, а определенными инъекциями…