Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Ну ладно, Слава, я пошел.

— Будь здоров; ты не сердись, что я завопил…

— Слава!

— Есть такие высказывания, что в этой комнате противопоказаны.

— Схватил. Знаешь, как уголовники говорят: фильтруй феню.

— Как это понять?

— Примерно, как ты сказал: следи за своими выражениями.

— Красиво. Надо запомнить… Но и ты не забывай.

— Бывай. Ане поклон от поклонника.

— Ишь, как заговорил — каламбурами!

— До свидания, старик.

…Анечка придет — вина принесет. Анечка придет — приставать будет. Разве мама хотела такого? Сколько лет прошло, а я ее фотографию боюсь на стену повесить…

16

Отец Михаила Липского, доктор технических наук Борис Израилевич работал в ранней зрелости начальником одного из конструкторских бюро при заместителе наркома танкостроения тов. Зальцмане. Видел Сталина, как я — вас. Был субъектом эпохального случая, который случай я сейчас же и расскажу — сделаю нашим общим достоянием.

Председатель Государственного Комитета Обороны вызвал к себе 1942 года наркома танкостроения тов. Малышева (заместитель, как сказано, — тов. Зальцман: историческая правда), вызвал к себе и спросил:

— Почему ты такие плохие танки делаешь?

— Не я, товарищ Сталин, — отнекивался нарком, — это Зальцмана упущение! Не дороги ему наши интересы…

— Что ты имеешь в виду, подлец? — спросил Председатель.

— Ташкентский герой он, — сказал нарком в предсмертном настроении. Нечего сказать, — плохи танки. Но Председатель любит народную мудрость, понимает ее истоки. Все одно загремел, а вдруг — проскочит?

— Позови начальника конструкторского бюро Липского, — сказал Председатель секретарю и загадочно усмехнулся: любил Председатель народную мудрость, как правильно предполагал тов. Малышев. Но больше этой мудрости любил Председатель превращать человеков в их собственные, человеческие, экскременты — так, чтобы ничего, кроме курящейся горочки, не оставалось. Этим лишний раз подтверждал для себя Председатель ошибочность идеалистического мировоззрения.

Ввели начальника КБ тов. Липского.

— Мне будет приятно, — сказал Председатель, — если ты, дорогой Борис Израилевич, примешь посильное участие в нашем дружеском споре с твоим руководителем товарищем Малышевым. Вопрос в следующем: я позволил себе поинтересоваться, почему танки, за выпуск которых товарищ Малышев несет полную ответственность, такие хреновые. В ответ товарищ Малышев впал в великодержавный шовинизм, затем — выявил себя великорусским держимордой, свалил ответственность на твоего непосредственного начальника и брата по крови тов. Зальцмана. Мне хотелось бы знать твое мнение, товарищ Липский. Я думаю, что бывший нарком Малышев — агент гестапо, обманом втершийся в наше доверие. А ты как думаешь?

— Не в моих правилах умалять вину врагов народа, подобных гестаповцу Малышеву, — ответил Борис Израилевич. — Но если я правильно понял вашу мысль, товарищ Сталин, дело не в разоблаченном враге, а в результатах проведенного вами дознания: мерзкий предатель Малышев под напором неопровержимых доказательств назвал своего сообщника — эсэсовца Зальцмана! Как гласит народная мудрость: есть евреи и есть жиды!

Помолчал Председатель, обдумывая поражение, нанесенное ему представителем избранного народа. Взял со стола мраморную забалбаху — пресс-папье и дзызнул ею тов. Малышева по башке.

А доктор технических наук Борис Израилевич Липский отправился обратно по месту работы. И Малышев вскоре выздоровел. И Зальцман благополучно на пенсию вышел.

Никого не сужу, никого не сужу — на слове не поймаете!

Мы ж с тобой, Анечка, никакого Зальцмана и Борис Израилевича знать не знали, слыхом не слыхивали, видом не видывали — у нас взгляды на жизнь не совпадают…

Налил тебе Миша Липский виски и пепси добавил. Что там пить — один глоток. И ты сделала четверть глотка — и последовал перерыв на долгое время, а Миша Липский лобзал тебя на овальном диване, лобзал и заводился, не видя ни грудей твоих, ни родинки у расхода спины, ни голубизны подкожной за коленками, ничего. Видел Липский только одно: как проникает он в тайны Есенина и лимонно-шпротного начальства, в самую их глубину, в немыслимое по своей недоступности круговерчение — и понимает, чем и как они его победили, заставили заявить на имя Председателя их Комитета… А это проблядь, стукачиха, ей все равно — кому давать, — и я пойму, пойму, пойму, догадаюсь — откуда позор мой и лязганье в сердце, откуда мокрота ладоней и бесконечные слова в кислой пенке. А ты демократический божок, я т-тебя сделаю, храбрец, смотри! Вот, помойка твоя подо мной, — я вас всех пойму, сначала всех — потом себя…

Анечке было неудобно сказать мужику, что она его не хочет. В таких случаях сопротивляться глупо и противно. Если он не понимает, что она, Анечка, на него совершенно не реагирует, сухая, — пусть ему будет хуже. Она лежала, засматривая поверх Михайловых молочных плечей.

Михаил через минуту вскочил, надел свое бело-голубое, очки перекошенные поправил, закурил. Анечка спокойно присела, допила согревшуюся смесь, надела трусики-лифчик — взяла сигарету, втянулась в колготки — прикурила: Михаил дернулся по направлению к зажигалке, но не успел. На комбинации дегенерат оторвал бретельку — нечеловеческая, блядь, страсть! Анечка откопала в сумке булавочку, закрепила. Юбка, свитер, сапоги. Сапоги надо завтра нести чинить. Молчит — усталый, но довольный, подонок!

— Уже почти двенадцать, — сказала. Михаил проверил ее по своим часам, забродил по комнате.

— Я боюсь, между прочим, сама идти. Может, ты меня все-таки подвезешь?.. А то получится, что ты меня не только изнасиловал, но и убил.

Они его поимели. Сейчас она пойдет в милицию или закричит, высунется в окно, в дверь. Сионист-насильник, зверь агрессивный. Нравы хозяев из Тель-Авива.

— Кто тебя насиловал?!

— Ты. Ты не видел, что я тебя не хочу? Зачем ты лез? Я с тобой драться должна?!

Да нет, ничего не будет, куда там она пойдет, в милиции разве что обрадуются, для проверки еще разочек шпокнут всей бригадой. Немытое демократическое содружество. Она не самая, так сказать, чистоплотная женщина в мире. Их давно знают, не поверят… Я, кстати, тоже изменник родины, но котируюсь иначе: Арон правильно говорил, что никакого зла к нам не испытывают — уезжают? И черт с ними! А не выпускают из-за своих обормотских принципов…

— Мне не следует ехать так поздно… Если хочешь, я дам тебе на такси.

— Галантный ты… Хорошо, я вызову. Пошла как у себя дома к телефону, что-то она его заприметила быстро, ага, она знает, где он стоит.

— Не стоит вызывать отсюда. Телефон прослушивается.

— Что ты говоришь? Господи, кому ты нужен…

Я? Что ты знаешь, проститутка, кому я нужен, стикуха. Я? Ты сейчас уйдешь, а мне будут звонить члены английского парламента с Лубянки, все евреи братья, в будущем году в Иерусалиме, проститутка!

— Ты знаешь, Хана, когда я агитирую женщин ехать в Страну — всегда говорю, что там женское белье прекрасное. Помогает! А тебе и не знаю, что сказать, — белье у тебя и так в большом порядке…

Комплимент. Божечки, вот тоже несчастный, чего он так боится, они его специально не отпускают. А он с ума скоро сойдет: закомплексованный до предела.

— Ладно, агитатор, пока. Не бери в голову, бери сам знаешь куда… До свидания, Миша, не обижайся — ты очень хороший. Приходи в гости. Мы, наверное, тоже скоро подадим.

— В добрый час. Я приду, проконсультирую…

— Ой, Миша, у меня к тебе просьба… Не бойся, не бойся, ничего сложного: у тебя бутылка вина есть? Причем непочатая…

— Я не знаю… Сейчас.

Позвякал в баре кабинетном, побрел в кухню — обыскал холодильник.

— А коньяк не годится?

— Годится… Подожди, он из магазина или из «шопа»? Мне нужен простой народный коньяк — или вино.

Простое народное нашлось в шкафу, в кухне: румынское каберне.

14
{"b":"134670","o":1}