Гэндзи улыбнулся; при виде этой беззаботной улыбки сердце Хэйко таяло.

Я понимаю, если я буду любить тебя столь же страстно, это может показаться надоедливо симметричным. Возможно, со временем я научусь любить тебя меньше. Это тебя устроит?

Рассмеявшись, Хэйко упала в объятия князя.

С моим-то очарованием? Боюсь, вы обречены со временем полюбить меня еще сильнее!

Так ты уверена в себе?

Нет, Гэн-тян, — отозвалась Хэйко. — Я ни в чем не уверена. Любовь — слабость женщины, а не ее сила. Какой бы прекрасной ни была женщина, час ее расцвета краток. Я не жду, что вы будете любить меня вечно. Но пожалуйста, если только можете, будьте добры ко мне. Пожалуйста!

Гэндзи захотелось запустить руку в широкий рукав кимоно Хэйки и поласкать ее. Но день выдался морозным, и руки у него были холодными. Гэндзи решил, что ей это вряд ли будет приятно, и отказался от своего намерения. Но в тот же миг Хэйки придвинулась к нему, и каким-то непостижимым образом ее руки оказались у него под одеждой, а руки Гэндзи — под одеждой у нее. Гэндзи ощутил тепло ее тела, и одновременно с этим — обжигающий холод от прикосновения ее пальцев. Тепло и холод слились воедино. «Ну и кто же здесь на самом деле читает мысли?» — подумал Гэндзи.

Как я могу не быть добрым? Стоит мне увидеть тебя, или даже просто подумать о тебе, и вся жестокость этого мира исчезает, и мое сердце, и само мое существо делается добрым и нежным.

Нет, не все ваше существо.

Ну хорошо, не все.

Им даже в голову не пришло раздеться. Даже если б они находились в покоях Гэндзи, они и то бы на это не решились — во всяком случае, во время дневного свидания. Слишком уж сложно им было бы потом одеваться — особенно Хэйко.

Ее кимоно фасона «омэси» было пошито из шелка. Под ним было надето теплое зимнее хаори. Кимоно перехватывал широкий вышитый пояс оби, завязанный узлом «фукура судзумэ»; из-под верхнего его края выглядывал пояс оби-агэ.

Существовало триста различных способов завязывать оби, и Хэйко каждый день тратила немалое время, размышляя, что же ей выбрать на сегодня. Она выбрала узел «фукура судзумэ» — «сливовый воробей», — потому что предположила, что Гэндзи вернется именно сегодня, и ей захотелось отметить этот день тонким намеком на тотем клана. Получилось так, что Хэйко верно угадала день возвращения князя. Но если б она ошиблась, она не стала бы снова завязывать узел «фукура судзумэ». Это было бы признаком дурного вкуса. Пришлось бы просто признать, что она упустила хорошую возможность, и смириться с этим фактом.

Шнурок оби-дзимэ удерживал оби в должном положении. Между кимоно и оби был надет корсет оби-ита, чтоб кимоно вдоль линии оби не шло морщинами. Под узел пояса подкладывалась специальная подушечка, макура, дабы он сохранял форму. Переднюю часть оби украшала брошь оби-домё; к ней пристегивался специальный шнур, чуть тоньше шнура оби-дзимэ.

Под кимоно, оби, макура, оби-агэ, оби-дзимэ и оби-домэ у Хэйко было надето длинное нижнее кимоно, нагадзюбан, тоже шелковое. Шнурки, пришитые к концам воротника, проходили сквозь петли воротника тикара нуно и завязывались, так, чтоб образовать у задней части шеи отверстие подобающего размера. Нагадзюбан подпоясывалось нижним поясом, датэ-маки.

Под нагадзюбан надевалась нижняя рубашка хададзюбан и нижняя юбка сусоёкэ. Под ними располагались специальные мягкие прокладки, накладывавшиеся на ключицы, живот и талию. Поскольку кимоно кроилось по прямой линии, эти прокладки требовались, чтоб придать телу нужную форму — дабы одеяние ложилось красиво и естественно. Обычно Хэйко носила также специальную ленту, стягивающую грудь и скрывающую ее очертания. Но сегодня утром девушка не стала ее надевать, поскольку ожидала возвращения Гэндзи.

Хотя ни Гэндзи, ни Хэйко раздеваться не стали, в их одеяниях было достаточно отверстий, чтоб доставить друг другу наслаждение. На самом деле, как тепло и холод — единое целое, так и состояние наготы сливается с состоянием одетого человека.

Если любовь — твоя слабость, то я и думать боюсь, какова же твоя сила, — тяжело дыша, промолвил Гэндзи.

Хэйко, с трудом сдерживаясь, чтоб не дышать учащенно, отозвалась:

Я думаю, мой господин, что вас ничем не испугать.

Вежливо отведя взгляд, Симода бесшумно опустил полог шатра. Он все-таки не удержался и улыбнулся.

Лишь начав разыскивать Ханако, Хидё до конца осознал объем разрушений — и был поражен. Ему вспомнилось ужасное землетрясение, опустошившее Эдо в годы его детства; тогда вслед за землетрясением вспыхнул пожар, и истребил половину города. Дворец «Тихий журавль» невольно напоминал о том землетрясении: дымящиеся развалины, валяющиеся повсюду изуродованные мертвые тела, витающий в воздухе запах горелой человеческой плоти. Хидё сообразил, что может означать этот запах, и его замутило. Он даже не мог бы сказать, что ему оказалось труднее сдержать, тошноту или слезы.

Среди обломков комнаты, отведенной чужеземцам, он увидел яркий лоскут от женского кимоно, придавленный упавшей балкой. Опустившись на колени, Хидё осторожно подобрал этот лоскут. Кому он принадлежал? Уж не Ханако ли? Хидё казалось, что когда они виделись в последний раз, на Ханако было кимоно из такой ткани, — но точно он сказать не мог. Ну почему, почему он был столь ненаблюдателен? Как он может исполнять обязанности главы телохранителей, если он даже не в состоянии узнать кимоно будущей жены?

Но Хидё изгнал эту мысль, едва лишь она пришла ему на ум. Он не имеет больше права прятаться за подобными сомнениями. Его князь назначил его на эту должность. Сомневаться в своих способностях исполнять эти обязанности означает сомневаться в своем князе. Верность требовала, чтобы Хидё верил в себя, поскольку князь верил в него. И значит, вспоминая о своих многочисленных недостатках, он, Хидё, должен стараться их исправить, чтоб стать тем человеком, которого узрел в нем его князь. Таков его долг. Хидё встал. Он держался прямо и уверенно.

Но он по-прежнему сжимал в руке шелковый лоскут, и по лицу его текли слезы. Какой смысл в высоком положении и почестях, если не с кем это разделить? Кто придаст сладость победе, утешит в поражении, оплачет гибель?

Хидё было шестнадцать лет, когда он впервые встретил Ханако; он как раз только что получил свою первую взрослую катану. А Ханако была девятилетней девочкой-сироткой; ее взяли во дворец князя Киёри по рекомендации старого настоятеля Дзенгэна. Хидё вспомнил их первый разговор и покраснел.

Эй, ты! Принеси мне чаю!

Девочка в выцветшем хлопчатобумажном кимоно вздернула подбородок и дерзко отозвалась:

Сам принеси!

А я говорю, ты принесешь мне чай, девчонка!

Не принесу!

Ты — служанка. А я — самурай. Ты будешь делать, как я велю!

Девочка расхохоталась.

Князь Киёри — самурай, — сказала она. — Господин Сигеру, господин Сэйки, господин Кудо, господин Танака — самураи. А ты — всего-навсего мальчишка с мечом, не знающим крови.

Разозленный Хидё вскочил на ноги и схватился за рукоять катаны.

Я — самурай! Я могу зарубить тебя прямо тут, на месте!

Нет, не можешь.

Что?! — Столь наглый и неожиданный ответ потряс Хидё. — Самурай властен над жизнь и смертью любого крестьянина, и крестьянки вроде тебя — тоже.

А ты — нет.

Это почему еще?

Потому что я — служанка в твоем клане. И ты обязан меня защищать. Если придется — даже ценой жизни.

И заявив это, девочка удалилась, а онемевший, пристыженный Хидё так и остался стоять, разинув рот.

Хидё оглядел развалины дворца. Уж не на этом ли самом месте состоялся тот давний разговор? Хидё потупил взгляд, как и тогда. Ханако была тогда ребенком, и все же она напомнила ему о том, о чем он не имел права забывать. Самурай — защитник, а не заносчивый задира.

Та дерзкая девочка выросла и превратилась в достойную, добродетельную женщину; неудивительно, что все эти годы, пока он пьянствовал и прожигал жизнь впустую, она старалась держаться подальше от него, Хидё.