Момоко не сводила с Волчка глаз. Она видела, что он снова заговорил, но слова его долетали до нее издали, будто сказанные в соседней комнате. Не понимая, что делает, Момоко протянула руку, отвела непослушный вихор с его лба, коснулась виска, погладила по щеке и провела по шее.

Волчок умолк на полуслове и уставился на протянутую к нему руку. Момоко смотрела неотрывно, но не ловила его взгляда. Она лишь откинула со лба его волосы, дотронулась до виска и щеки. Прикосновение ее пальцев холодило кожу, как капельки влаги на стакане с ледяным напитком.

Волчок помнил, как начиналась оборвавшаяся фраза, и мог бы довести ее до конца, да только теперь это потеряло всякий смысл. Они коснулись друг друга, и время слов прошло. До этого прикосновения Волчок и представить себе не мог, что познает эту женщину, а сейчас его отделял от этого лишь шаг. Они пересекли рубеж, за которым неуместны любые слова. Продолжать беседу было бы нелепостью, как если бы они стали цепляться за старомодные манеры и давно устаревшие обороты.

Они вновь прикоснулись друг к другу — медлительно, неспешно, будто боялись упустить хоть что-то из того, что обещали последующие мгновения, минуты и часы.

Им предстояло ночь за ночью и день за днем открывать и познавать друг друга, они испытали бесконечно многое, но только не это мимолетное незабываемое ощущение oт самого первого прикосновения. Спустя годы Волчок жалел, что не знал всего этого в миг, когда кувшинчик для саке покатился по подушкам, а сам он окончательно вступил в замкнутый мир комнаты Момоко.

Он провел рукой по бедру Момоко. Она неподвижно лежала рядом с ним на футоне, в углу комнаты, вся покрытая гусиной кожей, и все так же отрешенно следила за скользящими по ее телу ладонями, оставаясь и участницей, и сторонней наблюдательницей любовной игры.

Момоко не знала, что побудило ее откинуть эту прядь волос, — никогда прежде она не делала ничего подобного. Но ей было ясно, что, прикоснувшись к нему, она необратимо изменила ход событий. Ей было ясно, что Волчок застигнут врасплох, как, впрочем, и она сама. Так странно наблюдать эту внезапно протянутую к нему, будто чужую, ладонь. Пожалуй, думала она, стоило пронести в затворничестве четыре года, чтобы потом так освободиться одним движением руки.

Никак не выкинуть из головы соседку снизу. Она кинула на них такой понимающий взгляд — все, мол, ясно, водим британских лейтенантов. Волчок тогда быстро огляделся: слава богу, больше их никто не видел. А ведь они вступали в запрещенные неформальные отношения. Откинуть прядь волос с его лба уже значило вступить с ним в неформальные отношения. Коснуться ее бедра, копчиками пальцев погладить ее живот тоже значило вступить с ней в неформальные отношения.

И все же было ясно без слов: в комнате Момоко предписания теряли силу и лишь они вольны вводить тут свои собственные правила и табу.

Волчок окинул взглядом тесную комнатку. Теперь это его укромное убежище, его священный приют. Теперь весь мир может катиться к чертям — лишь бы он мог оставаться там, где он есть. Волчок снова обнял Момоко и, целуя ее шею, как бы между прочим прошептал несколько строк Джона Донна о каморке, которую любовь превращает в мироздание.

Он очень надеялся, что стихи прозвучат совсем естественно, будто ум его насквозь пропитан поэзией, будто он уже и изъясняться иначе не может. И вот, странное дело, так оно и вышло. Некогда заученные строки вдруг ожили и сами полились из него свободным потоком.

Момоко лежала тихо и слушала. Волчок, конечно, беспечный юноша, а вот ведь не пожалел времени, сколько стихов выучил, чтобы производить впечатление на девушек. Ну и что? Она с улыбкой закрыла глаза, да, она наконец вспомнила, что такое радость.

Прошло несколько часов. Момоко бродила по комнате, подбирая одежду, а Волчок любовался на нее из-под одеяла и тихонько шептал ее имя, с нежностью останавливаясь на каждом слоге: Мо-мо-ко. Он восхищенно разглядывал ее светлую кожу, две нежные вены, что голубоватыми ручейками сбегали по рукам, тонкие завитки вокруг кофейных сосков, плоский живот с темной впадиной пупка и покрытый матово-черными волосами треугольник.

Волчок вспомнил прикосновение уже знакомой ноги и изгиб уже знакомой спины и подумал, что не только познал это тело сегодня, но и будет день за днем познавать его, совершая все новые открытия в мире ощущений, о существовании которых он прежде даже и не задумывался.

Он был не один. Впервые в жизни Волчок был не один. Теперь у него была она. Момоко. Жизнь текла своим чередом. Волчок бегал по делам, переводил планы сельскохозяйственной реформы и отчеты о состоянии японской промышленности, изучал документы касательно возможного дефицита риса грядущей зимой. Только порой он застывал и бессмысленно глядел в окно, теша себя мыслью о том, что впервые в жизни ему есть к кому идти после работы. Это чувство было ему настолько внове, что порой он даже не дописывал до конца предложение, боясь упустить хотя бы крупицу неожиданно дарованного счастья, — а все-таки она у меня есть.

С этого самого дня Волчок стал строить все свои планы во множественном числе. Он научился пользоваться словами «мы», «нам», «наш», «для нас». Даже имя его стало другим. «Волчок». Оно ему никогда не правилось. Пускай это прозвище было дано из лучших чувств, все равно в нем слышалось что-то покровительственное, какая-то снисходительная насмешка. В конце концов, так могут называть разве что холостяка, причем такого, который, по всеобщему убеждению, до старости холостяком и останется, — кто приходит в гости один и уходит тоже один, а потом сам с собой обсуждает прошедший вечер в тишине собственной машины. Аллен был бы рад избавиться от опостылевшей клички хотя бы в Токио, да только, на беду, он в первый же день наткнулся на парочку знакомых но Лондону офицеров, и скоро его кличка вошла в общий обиход.

То ли дело теперь. Теперь имя Волчок приобрело некоторое достоинство, основательность и даже солидность, совсем как его счастливый носитель.

Крупный лысеющий мужчина, майор Адлер, до войны служил в калифорнийском рекламном агентстве, а сейчас был одним из начальников Отдела информирования и просвещения населения. Беседуя с Волчком, майор одновременно листал только что отпечатанный текст. Это было продолжение радиопередачи, призванном разоблачить милитаристов и спекулянтов. Волчок уже присутствовал при записи первой части, а сейчас должен был в течение двух дней перевести вторую, с еще более подробным перечнем имен военных преступников и рассказом о японской агрессии.

— К четвергу текст должен быть у актеров. Сделаете?

Волчок кивнул и взял протянутую через стол папку.

— Потом будет музыка. Нам всем нравится эта вот мелодия из «Унесенных ветром». Надо что-то вдохновляющее, понимаете? Впрочем, это все не ваша забота, — добавил майор Адлер и указал Волчку на дверь.

Два дня подряд Волчок работал не разгибая спины, а на третий свалился и уснул как убитый в комнате Момоко. Впервые в жизни ему снились сны по-японски. Пробуждение его скорее напоминало выход из транса. Солнечный свет заливал комнату сквозь забранное матовым стеклом окно. Лучи падали прямо на две акварели: на одной был изображен горный пейзаж, на второй — обнаженная с темным браслетом на запястье. Волчок принялся лениво разглядывать рисунки и решил, что пейзаж исполнен с холодным мастерством, тогда как этюд проникнут живым чувством. Наверное, со своей моделью художник был знаком так же хорошо, как и с искусством рисунка.

Под акварелями на двух полках стояли вперемешку хорошо знакомые японские и английские книги. Лежа на футоне, Волчок мог разглядеть собрания сочинений Танидзаки, Одена, Макниса и Т.С. Элиота[9], были там и другие поэтические сборники, какие-то забытые, никому теперь не известные романы и несколько довоенных, ныне, увы, безнадежно устаревших сочинений по истории Европы.