Но сейчас Волчку было не до восхищения. Если она так ловко скрывала истину от всех окружающих, то почему бы ей не проделывать то же самое и с ним? Что-то тут не так. Молчание, отговорки, опоздания, эта улыбка, такая любимая и причиняющая столько страданий.
Теперь Волчок понимал, о чем все эти книги и пьесы. Оброненный платок, безумства ревнивого Мавра, нанятые сыщики, выкраденные дневники, обвинения и увертки. Совершеннейшие мелочи вдруг обрели убедительность и страшную власть, каждый шаг на извилистом пути казался неизбежным, а страшный финал — неотвратимым.
Глава двенадцатая
Она шла по людным улицам, черные, как вороново крыло, волосы блестящим потоком струились на воротник пальто. Она шла, не замечая окружающей толпы, сосредоточенно уставившись себе под ноги, и лишь изредка поднимала глаза и рассеянно бросала взгляд на витрины, эти островки шикарной жизни, столь неуместные среди всеобщей нищеты, ведь выставленные там модные наряды и туфли были но карману исключительно американским оккупантам или дельцам с черного рынка.
Ему было легко не терять ее из виду в неярком предвечернем свете. Тем более что он и так знал, куда она идет. Вот сейчас она сядет в трамвай, маршрут которого пролегает через один из беднейших районов города, и сойдет на улице, где сакура на углу. А оттуда поспешит дальше, по разрушенным извилистым переулкам, все так же не поднимая глаз. Он знал все это, потому что уже не раз ходил за ней следом.
Разве он не спрашивал, не хочет ли она что-нибудь ему рассказать? Разве не предоставил возможность во всем признаться? Но она ничего не сказала. Ни тогда, после вечера с танцами, ни на следующий день; и два, и три дня спустя она тоже ничего не сказала. И тогда он стал следить за ней. А что же ему оставалось делать? Она лишила его выбора. Он ведь дал ей шанс, и не один. Другой на его месте вряд ли проявил бы столько кротости и терпения. Раз она не пожелала сказать, куда ходит, придется выяснить это самому. Это неприятно, но, увы, неизбежно.
Он знал, что сейчас она войдет в двухэтажный дом, планировкой похожий на бывшую гостиницу. Он знал также, что она пробудет внутри около часа или чуть дольше. Иногда из дверного проема выглядывал какой-то молодой японец, беспокойно озирался по сторонам и исчезал за дверью вместе с ней.
Наблюдать за этим домом было удобно. Стоял он на пересечении одного из проспектов района Шинагава и узкой боковой улочки. Обычно Волчок оставлял свой джип на проспекте, а сам наблюдал за домом из укромной подворотни какого-то разрушенного здания, откуда ему было видно всех, кто приходил и уходил. В бывшей гостинице, видимо, проживало несколько семей, и ближе к вечеру на улицу выпархивали молодые женщины в легких платьях и нейлоновых чулках, в поисках знакомств они направлялись на многочисленные бульвары, станции подземки и в парки столицы.
Но Волчка все эти люди не интересовали. Он следил за Момоко и тем мужчиной. Иногда они кланялись при встрече, иногда обменивались дружеским поцелуем и чаще всего, не мешкая, заходили в дом. Посторонним наблюдателям они могли показаться просто старыми друзьями, но Волчок-то был не такой дурак, чтобы судить но внешним проявлениям. Конечно, они больше чем друзья, тут и двух мнений быть не может. Дело лишь за доказательствами. Нужны доказательства неоспоримые, доказательства, которые он по праву бросит ей в лицо и разом покончит со всеми ее штучками, лукавыми отговорками, лживыми улыбками. Ей тогда будет не отвертеться. Но нужно хорошенько подготовиться. Он держал в памяти все эти инспекционные рейды по стране и знал, что за плохую подготовку приходится платить дорогой ценой, а иногда и провалом всей операции. Ему надоело быть игрушкой в руках этих людей, надоели их деланные многозначительные улыбки. Волчок был очень зол, но терпение одерживало в нем верх над яростью. Он может и подождать, он не испортит весь свой хитроумный замысел глупой спешкой, пусть не думают, что напали на эдакого простачка-иностранца.
И вот Волчок стоял и стоял, затаившись в подворотне прямо напротив подозрительного дома, куда так часто наведывалась Момоко, в руке у него был зажат портативный фотоаппарат. Темнело. Повсюду ложились фиалковые тени, и неяркий вечерний свет не выдавал его невидимого присутствия. Тем более что Момоко и этот ее молодой человек бывали всецело поглощены друг другом. Мужчина порой беспокойно озирался по сторонам, а вот Момоко вообще никогда не оглядывалась.
Вот они проскользнули в дом. Волчок уже изучил весь ритуал до шага. А вот — их окно, сейчас оно тускло замерцает желтым светом, и время от времени за стеклом будут мелькать их тени. Но коль скоро она там, внутри, Волчок мог без труда домыслить происходящее. Он видел ее сияющие волосы, как они струятся по плечам, когда она, смеясь, закидывает голову. Момоко не курила, но сейчас она почему-то представлялась ему с сигаретой. Курит и расстегивает платье на глазах у лежащего на футоне мужчины. Он наверняка тоже курит — длинную американскую сигарету, у него их полно благодаря махинациям на черном рынке. А она сбрасывает платье на потеху этому человеку.
Вдруг в окне появился какой-то силуэт. Волчок тут же очнулся от мучительных грез и пригляделся. Момоко водила пальцем по стеклу, будто писала что-то. Имя? Может, то самое имя, что когда-то шептала во сне. И, отдаваясь Волчку, она тоже тайно твердила это имя.
Момоко довольно долго оставалась у окна и все глядела на улицу. На мгновение Волчку показалось, что через верхнюю прозрачную фрамугу взгляд ее устремлен прямо на него. На всякий случай он шагнул назад, в темную подворотню. Хотя вряд ли она могла его рассмотреть. А Момоко все стояла у окна и смотрела на улицу, будто знала, что он там прячется. Будто знала, что он следит за ней, знала, что он развел все эти нелепые игры, и изрядно этим забавлялась. Будто нарочно стояла там, чтобы подразнить соглядатая, а потом вернуться в объятия любовника.
Момоко дохнула на окно и написала на стекле имя Волчка. Пониже начала выводить «Момоко» и замешкалась на миг, отрешенно разглядывая буквы. За ее спиной Йоши рассказывал про затерянный среди джунглей лагерь, где он провел конец войны. Все было так просто: Йоши рассказывал, Момоко слушала. Он умел хорошо рассказывать, а она умела хорошо слушать. История, которую он рассказывал, была не особенно приятной, и герои ее были, бесспорно, дурные люди, и все же это была просто история. Йоши то и дело произносил слово «я», но местоимение это показывало, лишь что рассказ ведется от первого лица, и не имело ни малейшего отношения к сидевшему за ее спиной молодому мужчине, с которым она была знакома с девятнадцати лет. Он рассказывал ей про каких-то других людей, может, он их знал, может, слышал про них, а может, и вовсе выдумал.
Йоши ведь оставался художником. А многие из его прежних работ были зачастую не чем иным, как увлекательными живописными новеллами с запутанным сюжетом. Поэтому Момоко предпочитала думать, что рассказывать истории — его ремесло и она слушает очередную выдумку. Йоши мастерски обрисовывал место действия и персонажей. Отрезанный от мира лагерь, пленные — в большинстве своем англичане и австралийцы, — бесконечные дожди, полчища змей и тропические болезни, постоянная близость смерти и нелепые работы но строительству какой-то дороги. Йоши как будто читал ей роман со множеством героев: начальник лагеря, солдаты, крестьянин с рисовой плантации, тайно кормивший сбежавших пленных, сами пленные. Каждый обладал своим особым характером, каждый был обречен поступать так, как того требовало развитие сюжета. Момоко об этом не забывала. И никогда не путала условное «я» рассказчика и «я» самого Йоши. Потому что Йоши ведь всего лишь прибегал к такому литературному приему.
Но когда Йоши досказал до конца, Момоко с удивлением обнаружила, что щеки ее мокры от слез, а из носа капает. Над хорошими историями, бывает, выплачешь все глаза.
Она тихо стояла у окна, время от времени всхлипывала и глядела на матовое стекло. Два имени были теперь обведены сердечком. Момоко доводилось раньше читать про наполненные тишиной комнаты, и она всегда удивлялась этому образу, тишина представлялась ей отсутствием чего-то, состоянием скорее негативным, чем положительным. Момоко думала так, пока не оказалась в этой комнате, где, казалось, стены дрожали от оглушительной звенящей тишины. Такая тишина наступает после того, как прозвучит то, что и словами не выразить.
