Он снял куклу с полки, повертел ее в руках, перевернул вверх ногами. Под подолом у куклы был спрятан металлический заводной ключик. Волчок протер запылившийся механизм. Кукла была сделана из всякого ненужного мусора, но это было истинное чудо изобретательности, памятник искусному мастеру. Он медленно повернул ключик на два оборота, снова отпустил. Заиграл нехитрый народный мотив. За десять секунд эта мелодия сделала его прежним Волчком. Он закрыл глаза, как завязавший пьяница, которому предлагают выпить одну-единственную рюмочку за старые добрые времена.

Вдруг что-то заглушило музыку. Перед ним возникло лицо молодой женщины с окровавленным подбородком. Она пристально смотрела на него, и он не знал, чего в ее взгляде было больше — упрека, жалости или гнева. Этот взгляд недвусмысленно говорил: И ты, и ты такой же.

Дул холодный осенний ветер, взлетно-посадочная полоса была скользкая от дождя и разлитого топлива. Через одинаковые промежутки времени садились огромные американские транспортные самолеты, они с осторожностью огибали воронку от разорвавшегося прямо на полосе снаряда, замедляли ход, выстраивались в очередь для разгрузки, а потом снова улетали. Не успели двери самолета открыться, как японские рабочие принялись выгружать ящики и коробки с продуктами, одеждой, снаряжением, бумагой, пишущими машинками, чернилами и резиновыми печатями.

Они быстро работали под надзором пышущих здоровьем, упитанных американских солдат. Во время разгрузки было слышно, как те перебрасывались одобрительными возгласами вроде: «Вот это да, отлично». В отдалении поджидала целая вереница автобусов. К ним вышагивал отряд солдат в вычищенной и отутюженной форме с надраенными пуговицами и сапогами. Защитного цвета каски блестели совсем как маслянистые лужи на летном поле.

И последние месяцы войны Ацуги был авиабазой камикадзе. По краям летного поля были свалены обломки поеных японских самолетов. Разбомбленные прямо на аэродроме, они так и не успели ни разу подняться в воздух и теперь были обречены на медленное ржавление там, куда их оттащил бульдозер.

У ангаров чинили Б-29. Самолет, с его серебряным фюзеляжем, элегантным силуэтом и стеклянной кабиной, радовал глаз изящным сочетанием формы и функциональности и вполне мог бы быть экспонатом на выставке проектов школы «Баухаус»[2], но никак не машиной, которая за шесть последних месяцев войны камня на камне не оставила от Токио. Механик прошел вдоль крыла и привычными движениями принялся разбирать двигатель. Сбоку на фюзеляже красной краской было выведено: «Техасская роза».

Волчок только что спустился по трапу и теперь, поставив чемодан на землю, стоял у самолета. Он глядел на японских рабочих, все еще одетых в форму с прежними знаками отличия. Они работали молча, не поднимая головы, и даже бегали сгорбившись.

Пройдя интенсивный языковый курс в Лондонском университете, Волчок остаток войны переводил документы, связанные с японской военной разведкой, или декодировал немецкие дипломатические послания. Большую часть времени он просидел в подвале неподалеку от Пикадилли, глядел вверх, на ноги спешивших по тротуару прохожих, прислушиваясь к перешептыванию дешифровальщиков, запертых, как и он, в полуподземной конторе. Таким образом, форма японских солдат была ему знакома лишь по кинохронике. Сколько раз доводилось ему видеть эту форму во мраке лондонских кинотеатров: вот пять велосипедистов бок о бок катят по добротной, британской постройки, дороге на Малайском полуострове, вот другие победоносно стоят у отеля «Раффлз» в Сингапуре, вот они вступают в Манилу. Изо дня в день кинохроника следила за их продвижением по черно-белой карте Тихого океана. Казалось, армия солнца всегда передвигалась под покровом тьмы.

А сейчас он глядел, как солдаты этой некогда гордой армии бегают взад-вперед, согнувшись в смиренном поклоне, таскают картонные коробки и деревянные ящики, подбирают разлетевшийся по летному полю мусор и бумажки. Вот как начинается оккупация.

Для большинства солдат оккупационной армии это ныла скучная работа, занудная бюрократическая процедура. Волчок последовал за рядовым по бетонной площадке.

Наспех водруженный над одним из ангаров американский флаг совсем промок от осеннего дождя и сейчас резко хлопал на ветру. «Вот так это и начинается, — поймал Волчок. — Вот так безразлично одна страна захватывает другую». За его спиной приземлился самолет. Другой, разгруженный, взмыл в воздух на самом конце взлетной полосы, поднялся над засеянными полями и взял курс на Токийскую бухту.

Ацуги был расположен в двадцати милях от Токио. Волчок и приставленный к нему рядовой сели в ободранный автобус. Порывы холодного ветра врывались сквозь разбитые стекла, так что пришлось поднять воротники шинелей. Машина медленно ползла по скучной равнине между Токио и Иокогамой. Молодой американец время от времени рассказывал про попадавшие на пути достопримечательности. Он чем-то походил на гида, которому пришлось вести экскурсию в почти пустом автобусе. Наконец они доехали до центра Токио и свернули к императорскому дворцу. Солдат указал на огромное шестиэтажное здание, которое совсем не пострадало от бомб. Волчок оторвал взгляд от императорского дворца и обернулся к парню.

Раньше тут была страховая компания «Дай-ичи», сейчас это генеральный штаб, — сказал тот.

Волчок присмотрелся к внушительному серому зданию.

— Вот здесь наш Мак и заседает, — сообщил солдат. Так он запанибрата величал генерала Дугласа Макартура[3].

Удивительно, но центр города почти не пострадал от зажигательных бомб. Некоторые современные здания в окрестностях императорского дворца вовсе не понесли никакого ущерба, и не только потому, что стены их были возведены из прочных кирпичей; Волчок знал, что союзники сознательно стремились сохранить дворец и находившегося в нем императора. Так еще до окончания войны планировалась послевоенная политика.

Улицы понемногу оживали. Тут и там виднелись открытые магазины, порой даже кафе и бары, лотки, с которых торговали лапшой, сладким картофелем, рыбой, куклами и всякими безделушками. Вот разносчик лапши стоит у своей тележки, оглядывается по сторонам и переминается с ноги на ногу от холода. Совсем еще молодой парень, не старше Волчка. На нем форменные армейские штаны, а рубашка и куртка гражданские. Не исключено, что еще полгода назад он воевал на островах. А может быть, всю войну провел на токийских окраинах, смотрел, как горит его город, и ждал прихода завоевателей. Волчку надоело разглядывать прохожих, и он снова повернулся к солдату-американцу, которому, по его прикидке, было лет восемнадцать-девятнадцать.

— Ты откуда?

— Из Монтаны, — ответил тот, глядя в разбитое окно. — Из Батта в Монтане.

— Далеко тебя занесло от дома, — невольно впадая в покровительственный, начальственный тон, сказал Волчок.

— Ну да, тут всем до дома не близко.

— Нравится тебе?

— Да ничего.

— Похоже, не слишком.

— Жутковато тут. Хотя народ вроде неплохой. Очень славные ребята, в лепешку для тебя расшибутся. Непонятно, из-за чего вся эта каша заварилась. — Он покачал головой и стал рассматривать свои руки.

— Ты работу имеешь в виду? — бросил между прочим Волчок.

Парень уставился на него с явно озадаченным видом:

— Вы это работой называете?

Волчок смерил солдата взглядом. Он не совсем понял, был ли это просто невинным вопрос, или его собеседник действительно разозлился. Казалось бы, просто глупенький мальчик, ан нет. Весьма вероятно, что этот самый мальчик с чистой кожей и широко открытыми глазам и, будто вчера из безобидного мира молочных коктейлей и субботних вечеринок на Среднем Западе, по дороге в этот город уже научился убивать. На этой самой островной войне, которую Волчок обозвал «работой», воевали точно такие дети.