Хэтери оказалась не сильнее Алана, но противостоять ей было много труднее. Мой бывший хозяин действовал бесцеремонно и жестоко, но жестокость его носила, как бы это сказать, отстраненный характер, в ней не чувствовалось личной ненависти. Он был жесток, потому что считал это нужным и правильным, и это понимал даже я, хотя от понимания мне становилось только тошнее. Иногда, очень редко, он испытывал гнев, но и тогда казалось, что борешься скорее с разбушевавшейся стихией, которой все равно, кто попался на ее пути, нежели с живым человеком. Может быть, и гнев его даже был только видимостью, а на самом деле он вовсе не испытывал эмоций. Ведь не сердятся же горы, когда обрушивают на тебя лавину камней. Другое дело — Хэтери. Она считала, что, ответив отказом, я оскорбил ее, и жаждала отмщения. Она хотела раздавить меня — так она меня ненавидела в те минуты, пока между нами шла борьба. Ее ненависть наваливалась на грудь, как душное одеяло, и приходилось сражаться еще и за каждый вдох. Такого со мной еще не было. Она измотала меня так, что я даже не мог радоваться победе. Не согревала даже мысль о том, что Хэтери и сама обессилела до того, что спутникам пришлось поддерживать ее под руки, чтобы она не упала. Кроме того, у нее пошла кровь носом, и, когда я уходил, она тщетно пыталась остановить кровотечение с помощью крохотного носового платка.

Эта подробность была одна из немногих, которые я смог припомнить спустя некоторое время, когда дурнота и боль начали отступать. Мысли мои оживлялись, и тогда-то я и задумался и о бесстрастном гневе Алана (если только вообще имеет смысл подобное словосочетание), и о ненависти Хэтери, и о той обиде, которую она затаила на меня с сегодняшнего дня. Впрочем, обида — слишком безобидное слово (простите за невольный каламбур) и неподходящее для выражения ее чувств…

Тогда же я понял, что сделал огромную глупость. Я ясно увидел: пока Хэтери, обессиленная, висела на руках своих сопровождающих и пыталась унять кровь, я мог бы подчинить ее. Да, я тоже был измотан, но на это моих сил вполне хватило бы; к тому же кровь соперницы оживила бы меня. Уверен, спутники Хэтери не стали бы мне препятствовать — ведь не вмешались же они в наш поединок. Разборки между старшими даже для имеющих кое-какую личную силу носферату — святое дело, никто по доброй воле не полезет разнимать двух сцепившихся высших кровопийц… Как жаль, думал я с досадой, что мне не пришло в голову обезопасить себя от будущих посягательств Хэтери (а не было никаких сомнений, что это столкновение — не последнее) таким очевидным и самым надежным способом! Ха, очевидным! Очевидным он стал теперь, когда мысли немного прояснились, и слабость отступила, а тогда я вообще мало о чем мог думать.

А может, оно и к лучшему? Что стало бы с кланом Хэтери, если бы она вдруг оказалось в моей власти? Вот вопрос. Не исключено, что мне пришлось бы принять управление ее шайкой на себя. Перспектива же получить вкупе со стервозной красоткой еще сотню-другую вампов, каждый из которых требовал внимания и заботы (хе-хе), мне не улыбалась…

(Замечу в скобках, что буквально через несколько дней я снова вспомнил об упущенной возможности, и — о! как горько я пожалел о собственной недальновидности! Все могло бы быть по-другому. Но всему свое время…)

Я все лежал неподвижно на диване, лицом в подушку, и вскоре оправился настолько, что почувствовал себя в состоянии задуматься о будущем. Ведь Хэтери первая, но не последняя, кто явился предъявить права на мою душу и тело. Претенденты еще отыщутся. И как следует поступить мне? Оставаться в городе и готовиться встречать гостей или попытаться сбежать и скрыться? Ведь есть, наверное, на земле такое место, где меня не найдут, даже если будут искать. Пересидеть десять, двадцать, да хоть и сто лет; переждать, пока про меня не забудут. Да, но годами жить в уединении, в вечном страхе разоблачения, вдали от друзей, в обществе одной только Авроры (которая, я был уверен, ни за что меня не покинет) — выдержу ли я такую жизнь? Я затруднялся ответить положительно. Это испытание, без сомнения, для сильных духом, самодостаточных людей. Я же не таков.

Впрочем, какой вариант ни выбери, легкой жизни ждать не приходится. Если останусь в городе, меня так и будут трепать хозяева кланов. Вряд ли кого-то смутит проигрыш Хэтери, хоть она и считается одной из сильнейших — подумаешь, и на старуху бывает проруха. Может, у нее голова болела, и только поэтому она проиграла мальчишке, который и в клане-то пробыл без году неделя.

…Усмехаясь — без всякого, впрочем, веселья, — я поднял голову от подушки, выпрямился и сел. Чувствовал я себя уже в общем неплохо, только голова еще немного кружилась. Уловив чутким ухом движение, в комнату впорхнула Аврора. В глазах — ожидание и готовность служить. Во мне так и всколыхнулся гнев. Ну что ты так на меня смотришь, Аврора? Я не Алан, и не собираюсь разделять и властвовать.

— Тебе лучше? — защебетала Аврора. — Милый мой, родной, я так испугалась! — и она бросилась меня обнимать, а я даже не отстранил ее, пораженный, как громом, вырвавшимся у нее словом «родной» — было в нем что-то очень трогательное, буквально до слез. Никто и никогда так не называл меня, да и родных людей-то у меня почти не было… Крепко-крепко прижал я ее к себе и уткнулся лицом в ее теплую макушку. Аврора удивленно пискнула: "Ты чего это?", но я не отвечал, чувствуя: стоит мне заговорить, и неудержимо польются слезы, поскольку истерика была уже на подходе. Вспоминается мне, что это была очень трогательная сцена, в духе чувствительных викторианских романов… В тот момент Аврора представилась мне единственным спасением от всех бед — той соломинкой, за которую хватается несчастный пловец, которого разыгравшаяся буря грозит унести в море… Именно она, а не Кристиан, не Агни и даже не Мэвис — никто из них не мог удержать меня. Только Аврора могла. И я понял, что до конца жизни никуда от нее не денусь.

Агни маялась. Весьма благородно было сказать Илэру: "Мне ничего от тебя не нужно; будь с Авророй, если хочешь". Но благородный порыв, который Илэр принял как нечто само собой разумеющееся, прошел, а жить как-то надо было. Жить, зная, что счастливица Аврора в эту самую минуту крутится себе вокруг Илэра, может быть, держит его за руку, а может быть, даже целует его… Говоря короче, Агни ревновала. Раньше она и не предполагала, что ревность — такой страшный зверь. Раньше с этим зверем ей сталкиваться просто не приходилось. Даже Рона, своего мужа, она никогда не ревновала, как ни странно. Ей и в голову это не приходило. Само собой подразумевалось, что он — ее мужчина, ее муж. То есть принадлежит ей так же, как она принадлежит ему. Он все время был под рукой, как нужная в хозяйстве вещь. И даже когда Агни узнала об его изменах, она не почувствовала ревности, только злость и гадливость.

Другое дело — Илэр. С ним Агни встречала довольно часто, почти ежедневно; они гуляли, разговаривали, любили друг друга. Но всего этого было мало, недостаточно. Они не принадлежали друг другу, они даже не были вместе, а Агни хотелось, чтобы были. Все время хотелось его касаться, — так хочется взять в руки и потрогать изящную старинную куклу; да он, временами замирая в задумчивости, и казался искусно выполненной фарфоровой куклой. Агни смотрела в его бледное, тонко обрисованное, словно акварельное, лицо, и сердце ее так и заходилось; хотелось схватить его, обнять и никогда от себя не отпускать. Только он этого не позволил бы. Что бы он ни делал, что бы ни говорил, от него всегда едва ощутимо веяло холодком. Вероятно, он и сам не сознавал этого. Ощущение от общения с ним было чем-то сродни ощущению от общения с отцом: тот всегда был ласков, добр и внимателен, но часто казалось, что от всех прочих людей его отделяет прозрачная стенка, такая тонкая, что ее не заметишь, пока не коснешься — и тогда тебя окатит холодом. То же и Илэр. Он улыбался Агни и смотрел ей в глаза, и касался ее тела — но он был за стенкой. Хуже всего, что и Аврора была за этой же стенкой, рядом с ним. Она была — с ним!