Сколько их – грязных, неумытых, голодных – бродит по стране. «По разным оценкам разных ведомств и независимых экспертов, в России от 100 тысяч до 4 миллионов беспризорных детей». Часто это дети родителей, не выдержавших «шоковой терапии». В результате некоторые покончили жизнь самоубийством, другие попали в тюрьмы, третьи оказались бездомными, четвертые спились. И как итог огромное число беспризорников.

Когда-то мы уже сталкивались с этой проблемой. Известны способы ее решения. «Плохие» большевики сумели справиться с ней. А вот борцы за права людей даже и близко не подошли к печальному феномену. Хотя некоторые клялись положить голову на рельсы, если не удастся покончить с позорным явлением.

Много разных клятв слышали мы в последнее время, да мало реальных действий последовало за ними. Теперь бьемся за рождаемость. И уже бьем в литавры, а ведь победные реляции об увеличении рождаемости идут в основном из тех регионов, где она и без того была высока. Но, может быть, стоит вплотную заняться теми, кто уже родился и растет, кого не поздно спасти, прежде чем они встанут на путь пьянства и употребления наркотиков.

Конечно, эта работа требует большего труда по сравнению с подсчетом новорожденных. Но хотим мы этого или нет, беспризорники тоже являются гражданами нашей страны. Недалеко то время, когда они начнут плодить себе подобных. Страшно подумать, куда это может привести. И прячь голову хоть в песок, хоть за кремлевские стены, проблема обездоленных детей сама собой не решится.

Рассказ рано повзрослевшего ребенка вызвал чувство возмущения за наше общее равнодушие, за то, что мы не можем заставить власть имущих, «новых русских», в угоду своим прихотям просаживающих огромные, не ими заработанные деньги, озаботиться вопиющей проблемой. А ведь ее как будто и не существует. Много говорим о чем угодно, но слишком мало – о тех, у кого ужас в глазах стал хроническим и постоянным.

Но как же можно выступать с речами, заниматься какой-то деятельностью, создавать фонды будущих поколений, как можно, наконец, спокойно есть, пить и спать, когда рядом с нами скитается огромная армия детей, предоставленных самим себе в жестокой борьбе за выживание в нашем безнравственном обществе.

Трудно было пройти мимо этой темы, хотя и не она является предметом моих заметок.

Говоря о тех, кто попадает в реанимацию, мне хотелось показать, на что вынужден отвлекаться высококвалифицированный персонал, а ведь нагрузка у них такая, что даже молодые не выдерживают и буквально валятся с ног.

Всего одна иллюстрация. Чтобы к восьми часам утра передать больных другой смене, белье начинают менять в пять, иначе не успеешь. А позади бессонная ночь. Тяжелые больные круглые сутки требуют внимания, и если удается прикорнуть на часок-другой, то это большое везение. Кроме смены белья, пациентов нужно помыть, протереть, привести в относительный порядок с внешней точки зрения и многое-многое другое. И делать все это приходится, как правило, с лежачими людьми, некоторые из которых находятся в бессознательном состоянии.

Мои наблюдения свидетельствуют – такой труд должен вознаграждаться в значительно большей мере, чем это делается сейчас, и его необходимо выполнять гораздо большему количеству людей, которых явно не хватает. А средств механизации для перемещения пациентов с кровати на каталку, с кровати в душ, в ванну в наших больницах я не видел.

Даже многочисленные обследования, проводимые в последние пять дней, не могли отвлечь меня от грустных мыслей, нахлынувших в эти дни вынужденного безделья.

Смогу ли я говорить? Даже после значительно более легких случаев речь порой восстанавливается только через полгода. Смогу ли я быть полноценным человеком, если до сих пор пять шагов, разрешенных два-три раза в день, даются с огромным трудом. Ну а самое главное, мучила неизвестность. Почему меня держат в реанимации, хотя тяжелый период вроде бы миновал? Почему не зашивают горло, а подбирают все новые и новые трубки, с помощью которых меня обучают говорить? Неужели последствия трахеотомии не удастся устранить и говорить без трубки будет невозможно?

Ни на один из вопросов я не получал вразумительного ответа, а до следующего дежурства заведующего реанимацией еще далеко.

Мучительные мысли, неизвестность буквально изводили меня. Даже сильные снотворные практически не действовали. Удавалось не то чтобы заснуть, а лишь забыться на час-полтора. И снова мысли, мысли. Испытание, похожее на пытку.

Как выяснилось позже, никто из приходящих для обследования специалистов из других отделений больницы – и в первую очередь отоларинголог – не решались взять на себя ответственность и сказать, что меня пора переводить в отделение хирургии, чтобы зашить отверстие на горле и завершить лечение. Пять дней длился период неопределенности, пока из Боткинской больницы для консультации по нескольким сложным случаям, в том числе и по моему, не приехала ведущий московский отоларинголог. Она сказала, что уже как минимум три-четыре дня назад нужно было ушить рану на шее. После этого я наконец попал к хирургам.

Затягивание со сроками привело к тому, что рана стала зарастать естественным путем, и уже недалеко было время, когда потребовался бы повторный разрез. Вот к чему могла привести излишняя перестраховка. Хирургам хватило всего одиннадцати дней, чтобы справиться с моими проблемами.

Перевод из одного отделения в другое начался с телефонного звонка домой. Наконец-то мне представилась возможность самому сообщить, что я иду на поправку.

Но моя и без того нечленораздельная речь, да еще искаженная телефонной мембраной, не была понятна ни жене, ни детям. Только с помощью медсестры удалось сообщить, что мне нужна какая-нибудь одежда, поскольку больные в реанимации, во избежание всяких случайностей, лежат абсолютно голые.

Из одного отделения в другое меня доставили значительно быстрее, чем мои родные доехали до больницы.

Из-за тяжести моего состояния переселение в палату на первых порах тоже оказалось серьезным испытанием. Я уже упоминал о прогулках в реанимации вдоль кровати, на которую я мог либо опереться, либо упасть в случае недостатка сил. Если бы это случилось, на помощь пришли бы медсестры, постоянно находящиеся в отделении.

Здесь же, в хирургии, до туалета нужно пройти не пять, а целых девять шагов, и несколько из них без опоры на кровать или стенку. Поэтому первый самостоятельный поход растянулся почти на полчаса. С одной стороны, приходилось преодолевать земное тяготение; с другой – психологический фактор, когда казалось: еще секунда – и потеря равновесия неизбежна.

Я привожу эти подробности не для того, чтобы вызвать у читателя жалость. Просто мне хочется как можно точнее передать вам ощущения человека, изо всех сил стремящегося к выздоровлению. И если на первых порах я занимался преодолением трудностей интуитивно, то в последующем – в точном соответствии с рекомендациями врача, который наблюдает меня уже 25 лет.

На следующий день я попытался увеличить проходимую в реанимации дистанцию вдвое. С трудом преодолел десять шагов. После отдыха самостоятельно вернулся назад. Не успел прийти в себя, как позвали на уколы в другой конец коридора, а это шагов пятьдесят.

Просить коляску стыдно, да и вряд ли с непривычки поймут мою неразборчивую речь. Ведь накануне жена и сын с трудом разобрали десятую часть того, что я им говорил. Решил идти сам, благо что в коридоре есть стулья, на которых можно отдохнуть. В три приема добрался до процедурной, где сестры отругали меня за «геройство».

Обратно повезли на коляске. Прямо в операционную. Нужно было срочно зашивать рану на шее, доставлявшую столько хлопот и мне, и врачам. После операции при местном обезболивании хирург сообщил, что в случае нормального развития событий через семь-восемь дней швы будут сняты, и я смогу выписаться из больницы.