То, чему учат студентов как общепринятым установкам, которые они должны будут использовать в практической деятельности, является недостижимой мечтой для большинства российских граждан. А теперь посмотрим, к чему это приводит в реальной обстановке.

В реанимации используются, как правило, сильнодействующие лекарства, вводимые с помощью инъекций и капельниц. А получить таблетку для снижения давления почему-то было проблематично. Конечно, повышенное давление по сравнению с тем, от чего меня лечили, было сущим пустяком, и долгое время на него не обращали внимания, пока я балансировал между жизнью и смертью. Однако по мере выздоровления оно все больше давало о себе знать, вызывало негативные ощущения, и на очередном врачебном обходе приняли решение заняться и этой проблемой.

Мне стали давать таблетки, которые можно было сосать, поскольку ни пить, ни глотать при наличии трубки для искусственного питания я не мог. Получал я их из каких-то «секретных» фондов. Как иначе объяснить, что приносили по две-три таблетки разные врачи и в разное время.

Новая коллизия возникла из-за того, что очередная партия таблеток поступила перед началом процедуры оксигенации. Когда меня повезли на каталке, я, не подозревая о последствиях, начал сосать полученную таблетку. Случилось то, что должно было случиться. Эффект снижения давления от таблетки совпал с действием проводимой процедуры. Самочувствие резко ухудшилось, я хватал воздух как выброшенная на берег рыба.

Но опять повезло! На дежурстве была Ирина, которая вытягивала меня и не из таких ситуаций. Ей хватило одного взгляда, чтобы понять – пациенту плохо. Подойдя к кровати, она шутливо спросила: «Игорь, сколько раз можно загибаться? На этот раз от чего?» Но мне было не до шуток, и она начала принимать меры по очередному выведению больного из кризиса.

К счастью, непрерывное измерение давления и пульса помогло ей быстро разобраться с причинами моего состояния. Дальнейшее было делом техники, а ею Ира владела в совершенстве. Часа через полтора я пришел в себя, но полезные для меня процедуры, не разбираясь в причинах, отменили.

И опять мои мысли приняли привычное направление. А если бы на дежурстве находилась менее опытная и наблюдательная сестра? При дальнейшем снижении давления последствия могли бы быть самыми плачевными. И все из-за того, что врачи воспринимают нас, пациентов, не как партнеров в борьбе против болезни, а в лучшем случае в качестве бессловесных домашних питомцев.

Они не считают необходимым объяснять, для чего назначается та или иная процедура, с какой целью выписывается то или иное лекарство, каких результатов ждать после их применения. Любой вопрос по поводу прописанных лекарств или методов лечения, любое несогласие с принятыми врачом мерами воспринимается в штыки. Впечатление такое, что они никогда и ни в чем не ошибаются. Многие из нас сразу отступают перед напором докторов, помогая им твердо верить в собственную непогрешимость.

Но ведь даже ребенок знает, что в нашей медицине это не соответствует действительности. Моя внучка уже с детского сада, прежде чем выполнять предписания врача, обязательно консультируется с дедом. И очень часто чудовищные дозы лекарств приходится либо уменьшать, либо вовсе отменять. Объясню, почему беру на себя смелость вмешиваться в предписания докторов.

Однажды, когда старшему сыну не было еще и 14 лет, ему назначили сложную операцию из-за гнойного гайморита. Как назло, я в тот момент находился в командировке. Настойчивый врач сумел убедить маму в необходимости хирургического вмешательства. После него, кстати, по мнению опытных специалистов, гайморит приобретает устойчивую хроническую форму.

Но, к счастью, восстал сын, заявивший, что до возвращения отца ни на какую операцию не пойдет. И что же? После моего возвращения мы проконсультировались у другого специалиста, и... оперативного вмешательства не потребовалось.

С тех пор в нашей семье установились две традиции. Во-первых, никогда в сложных случаях не доверять мнению одного, пусть даже именитого врача. Как говорится, и «на солнце бывают пятна». Практика консультаций с другими специалистами ни разу нас не подвела и уберегла от многих врачебных ошибок.

Во-вторых, при серьезной болезни кого-нибудь из родственников все решения принимаются на семейном совете, где тщательно анализируются все рекомендации докторов. Конечно, порой наш подход трудно осуществить на практике из-за излишней самонадеянности медицинского персонала, часто совершенно неоправданной.

Как минимум в одном случае удалось вовремя прервать смертоносное лечение. Но об этом ниже.

Здесь лишь добавлю, что как настоящий ученый с пониманием воспринимает критику в адрес новой гипотезы, так и пользующиеся авторитетом врачи с вниманием выслушивали наше мнение по поводу того или иного лечения. А вот специалисты с сомнительной репутацией всегда с возмущением реагировали на любое возражение.

Поэтому когда читаешь, что «...информирование пациента и уважение к нему в совокупности лежат в основе этических взглядов современной медицины на отношения между врачом и пациентом как отношения равных разумных партнеров», то воспринимаешь это как отголоски принципов существования какой-нибудь внеземной цивилизации. А оказывается, ими руководствуются в соседних европейских странах.

Когда я рассказывал о некоторых случаях, свидетелем которых был в реанимации, моему американскому знакомому, перенесшему недавно довольно сложную операцию, он не поверил мне и посчитал, что это плод моей расстроенной психики. Так сказать, последствия тяжелой болезни.

Чтобы, в свою очередь, не повредить его психику (82 года – не шутка), мне пришлось прекратить рассказы, воспринимаемые им как бред сумасшедшего.

Но, к сожалению, мои воспоминания, сохранившиеся на всю оставшуюся жизнь, – это не бред, не фантазии, а суровая реальность, подтвердить которую может любой честный человек, независимо от того, врач он или выздоровевший пациент. За все изложенное здесь готов нести ответственность – как перед судом совести, так и по закону.

Возвращаясь к тем трудным дням, хочу сказать, что, пожалуй, наибольший дискомфорт создавали все же не физические, а душевные страдания. Полная изоляция от родственников переносилась особенно трудно. В то время когда сердечная поддержка, участие со стороны родных и близких могли бы оказать более благоприятное воздействие, чем иные лекарства, больные в реанимации оказываются отрезанными от окружающего мира надежнее, чем в тюрьме.

Судите сами. Посещения запрещены, письменные сообщения не принимают, телефонные разговоры не положены. Если близкие интересуются вашим состоянием, а в справочную данные из отделения еще не поступили, то после звонка непосредственно в реанимацию впору идти на прием к психотерапевту. Это в случае, если удостоят ответом. Но обычно справок вообще не дают, и люди мучаются неизвестностью: то ли близкому человеку стало лучше, то ли за молчанием последует трагическая весть.

На таком информационном дефиците нечистые на руку люди – язык не поворачивается называть их медиками – делают грязный бизнес. Им ничего не стоит представиться лечащими врачами людей, которых они не знают даже по фамилии. За отдельную плату они сообщают родным больного «самые достоверные сведения» о его состоянии – как правило, полную чушь. Хорошо, если жулики от медицины только приукрашивают действительность. Бывали случаи, когда обнадеживали родственников тех, кто уже находился в морге.

Представьте себе, что вечером вам сообщают: близкий вам человек или знакомый идет на поправку, все у него хорошо, скоро переведут в обычную палату. А наутро следует официальный звонок из реанимации (почему-то это тоже обязанность медсестер) с просьбой забрать тело из морга. Такое трудно представить нормальному человеку, но, поверьте, здесь нет ни одного слова преувеличения. Где же предел человеческой низости, если бизнес делают даже на человеческом горе?