Уже ты подводишь итоги.

Стоишь на последней черте.

А помнишь плиту на дороге

И надпись на темной плите?

Таинственно и величаво

Плита средь высокой травы

Гласила: «Пойдешь ты направо —

Тебе не снести головы,

А если направишься прямо —

Схоронишь родных и друзей,

Там ждет тебя черная яма

И все твои милые в ней.

А если свернешь ты налево —

Дорогу забудешь назад».

Величием древнего гнева

Слова на распутьи горят.

И хочешь не хочешь, а надо,

Какой-нибудь путь выбирай.

И выбрал ты с первого взгляда,

А выбрал — уже не пеняй!..

Пошла твоя жизнь по-иному.

Хоть ты порывался потом

Дорогу отыскивать к дому,

Да сам ты не знаешь, где дом.

Идёшь ты по жизни с опаской,

Идёшь с постаревшим лицом,

А всё ещё веришь, что сказка

Должна быть с хорошим концом.

В Санта-Монике нынешним летом

Я бродил по прибрежным кварталам

Со знакомым американским поэтом,

Добродушным, веселым малым.

Я слушал, как чайки плачут,

Как грохочет у берега пена.

Внезапно спросил он: «Что всё это значит?»

И руку поднял недоуменно.

Это он о жизни, всем нам отмеренной,

О чуде, с которым никак не свыкся,

Спрашивал, как ученик, растерянный

Перед загадкою икса.

А потом в кабачке, забавном на диво,

С бочонками-табуретками,

Мы пили холодное пиво

И заедали креветками.

Дни и дороги бегут навстречу,

И, может быть, близко конец маячит.

Я, верно, ему на вопрос не отвечу,

Да я и не знаю, что всё это значит!

Зачем я утром к десяти часам

Жду почтальона — я не знаю сам.

Я писем не пишу, да и похоже,

Что мне писать никто не станет тоже

Но хоть не жду я писем ниоткуда,

А все-таки я ожидаю чуда.

Я жду какой-то вести от кого-то,

Я жду в судьбе большого поворота.

И поступь почтальона издалёка

Я чувствую, как приближенье рока.

Когда во двор вступает письмоносец,

То продирает по спине морозец,

А в голосе его из коридора

Я слышу громы греческого хора.

Но вот богов гонец, судеб посланец,

С холщовой сумкой вестник, приосанясь

И улыбаясь царственно-лучисто,

Даёт мне счёт от моего дантиста.

И сразу всё темнеет — небо, стены,

На всём следы мгновенной перемены.

И почтальон под тёмным небосклоном

Становится обычным почтальоном.

Что ни утро — то листья янтарней.

В дым осенний летят торопливы.

Так в штабах отступающих армий

Обречённо сжигают архивы.

На холодном ветру суматоха.

Эта осень совсем как эпоха:

Сколько сорванных, сбитых, сожжённых,

Перепуганных и побеждённых…

И ветер, и снег,

И темень на улице поздней,

И тени из тех,

Что, сойдясь, замышляют какие-то козни.

И в тёмном парадном

Не спрятаться и не согреться,

И слышно, как рядом

Под рёбрами брякает сердце.

Качаются ветви

В беспамятно-воющем ветре,

В отчаянном ветре

Качаются вечные ветви.

Зачем Ты свои небеса

Расплескал надо мною?

Зачем Ты мне колешь глаза

Непорочной звездою?

Как лодку ночную

Кидает куда-нибудь шквалом —

Я так же кочую

По вздыбленным чёрным кварталам.

На этой из камня

И глины отлитой планете

Была красота мне

Страшнее всех страхов на свете.

Сияла она,

Как лампада над Дантовым адом,

Грозна и страшна,

Оттого что с погибелью рядом.

Казалось тогда,

Что и космос какой-то двоякий,

Я тоже звезда,

И я тоже сверкаю во мраке.

Из Питсбурга ехал автобус,

Катился на юг в Вашингтон,

Я сел, от других обособясь,

В заботы свои погружён.

И как-то взглянув наудачу,

Я мельком увидел во рву –

Как белая тощая кляча

Неспешно жевала траву.

И столько в ней вечного было,

И столько земного тепла,

Как будто чудесная сила

Земли за окном проплыла.

За броской, за выспренней фразой,

За спешкой писательских дел,

Я, видимо, где-то промазал,

Чего-то я недоглядел.

Поэт, обличитель, оракул,

Эпохи приветствую гул,

А вот над ручьём не заплакал,

А вот над кустом не вздохнул.

А может, вздохну и заплачу,

И правда откроется мне.

Когда-нибудь белую клячу

Я снова увижу в окне.