— Я думал, ты любишь его.

— Одно не мешает другому.

— А не боишься? — после едва заметной паузы спросил младший родственник. — Если он ударит во всю мощь, в половину даже — тебе не устоять.

— В воспитании зверя главное… — не договорив, старший махнул рукой. Вся фигура его выражала уверенность, и не хотелось сомневаться — знает, что делает…

— Странно, как мы еще не перегрызлись все, — сумрачно сказал Нъенна. — Я бы с удовольствием убил нескольких…

— Так не сдерживайся, убивай! — рассмеялся Къятта. — Иначе потеряешь всю силу.

— Тевееррика многому научила нас… научила направлять огонь в другую сторону.

— Скоро влияние Тевееррики окончательно ослабеет, и тогда…

— Тогда тебе пригодится ручной энихи.

Къятта словно нехотя посмотрел на Нъенну из-под прямых ресниц. Сказал подчеркнуто ласково:

— Придерживай язык, когда говоришь о нем.

— Но ты сам…

— Я — это я.

— Я бы на вашем месте опасался за свою жизнь, — сказал Нъенна, раздосадованный неожиданной отповедью. — Что ему договор между Родами?

— Он может попробовать. Но еще не сейчас. Слишком молод — как человек он взрослеет куда медленней зверя.

— И ты спокойно говоришь об этом?

— Думаешь, я открываю тебе великие тайны? — голосом, похожим на густой сладкий сок, произнес Къятта. И закончил хлестко, словно ударил:

— Ты не так много стоишь, чтобы я хоть что-то скрывал от тебя!

Братишка сидел на крыльце, сцепив пальцы, опустив руки между колен.

— Ну что ты? — подошел сзади, тронул взъерошенную макушку.

— Уходи сейчас, ладно? — совершенно по-детски сказал младший. Растерянно, беспомощно даже.

— Как хочешь.

Теперь Огонек понял, что значит испытывать ненависть к самому себе. Он не хотел находиться под крышей этого дома, но… постель была мягкой, пахла лесными травами, а слабость измотала его. Люди, чьих голосов он рад бы не слышать, заботились о нем, и не было сил отвергнуть эту заботу. Словно раненого зверька, его старательно выхаживали… для чего? Чтобы кана-оборотень снова мог ударить, если захочет?

Огонек старался не вздрагивать, когда Кайе появлялся возле его постели. Но помнил слишком хорошо… там, у источника, мальчишка был не в себе. А сейчас — вспоминал каждый миг, как это гибкое тело стало телом огромной кошки. Думал — верно, рассудка лишился, увидев; вот и вышло, что вышло. Но тот, прежний, тягучий страх не возвращался — и то ладно.

— С огнем ты смирился, а с кана — не можешь? — напрямик спросил Кайе дня через три. — Противно тебе общаться с человеко-зверем?

— Нет. Да. Я не могу… это неправильно, — его начала бить дрожь. И не раны тому были виной — они-то почти затянулись.

— Да ну? — резко спросил Кайе, положив руки ему на плечи и вдавив в мягкое ложе. — Значит, я ошибка природы? Выродок?

— Не знаю, — пробормотал Огонек и закрыл глаза. Там, в лесу, с его языка срывалось такое… а сейчас, лежа в уютной постели, он не хотел говорить дерзости. Но и молчать уже не мог.

Айо не ушел почему-то. Напротив, присел на край постели. Взял Огонька за руку.

— Значит, напрасно все?

— Что? Твоя просьба? Ты сказал не то, что на самом деле. Ты злишься, когда в твоем присутствии испытывают страх, и приходишь в ярость, когда кто-то посмеет стать у тебя на пути. Я стал… но смешно сравнивать нас. Ты намного сильнее, поэтому можешь и пожалеть… и порадоваться, что тебе посмели перечить. Ведь это настолько нелепо…

Кайе взглянул на Огонька — глаза полыхнули и погасли.

— Я — чудовище, и привык это слышать. Но и ты — не меньшее.

Резко встал и вышел. И больше не приходил.

Сумерки, медовые, мягкие, спустились в Асталу, когда Огонек решился. Хватит… так невозможно. Долго сидел, опустив голову, перебирая в пальцах кисточки покрывала, потом встал, на цыпочках прокрался к выходу — никто не заметил. Напрямик через темный сад, прячась между кустов — к арке, прочь отсюда. Добраться до поселений он сможет… или затеряется среди ремесленников.

Когда оказался за оградой, почувствовал некоторое разочарование — никто его не остановил, не окликнул. Так просто — ушел, и все. Мог бы и раньше.

Кайе говорил тогда — «не отпущу». Вероятно, его будут искать… или нет? Вряд ли хоть кто-то в этом доме еще считает опасным лесного найденыша. Подумаешь, «паутина» прошлое опутала. Если едва не отправился в Бездну… о чем говорить? Безобидная мышь для котенка-подростка.

Надо подыскивать себе место в Астале, в тысячный раз повторил Огонек мысленно. Если позволят остаться в живых, конечно. Ведь умею же я хоть что-то! Ну, хоть учиться умею, наверное. Страшно было перед неизведанным будущим, и злился на себя за этот страх… лишь бы не испытывать стыда за другое. Амаута, как говорил Кайе. Ведь никого раньше… никто не заботился об Огоньке так, никто не хотел зваться его другом.

Лестно, что ни говори… Полукровка, замухрышка без Силы и памяти… Только не забывай, возносясь — падать больно будет.

Огонек брел мимо деревьев с широкой кроной, увенчанной ароматными цветами, невидимыми в ночи. Размышлял, поглядывая на свои руки. Неловкие… но ведь удавалось порой плести, лепить, шить… голова заболела от мучительных попыток вспомнить. Ведь было что-то до башни… кто-то учил! Может, примет кто — помощником? Грязной работы он не боится.

Порой одинокие фигуры мелькали — съеживался, заметив; но никто не подошел, не остановил Огонька.

Не забрести бы в чужое владение, размышлял мальчишка. Так и не успел запомнить, где чей квартал, где территория общая. Светало уже. Сероватое небо, потом бледно-сиреневое. Остановился у столба, увенчанного бронзовым знаком — оскаленная медвежья морда. Неуютно стало от пристального взгляда бронзового зверя.

Понемногу народ наводнял улочки. Любопытные взгляды скользили по Огоньку, пару раз мальчишку окликнули. В первый — сделал вид, что не слышит, во второй — пустился бежать, спрятался за углом. Отдышался насилу — страшно… так и не привык быть среди толпы. Десять человек — ведь это целая толпа.

А меня, верно, хватились уже, думал мальчишка. То есть… поняли, что меня нет. Улица живо напомнила реку… барахтайся, если сумеешь. Один. И кто тебе руку протянет? А если протянет — выбирать будешь, та ли рука?

Скрипнула калитка, и старушка, махонькая, сморщенная в упор взглянула на Огонька.

— Тебе чего, мальчик?

Подросток, не сразу ответил; стоял, покусывая нижнюю губу.

— Тебе кого надо-то? — снова спросила, вперевалку выкатываясь из калитки.

— Я и сам не знаю, — вздохнул.

Старушка по всему решила, что перед ней дурачок. Указала рукой вдоль по улице:

— Иди, иди…

— Бабушка! — послышался из дома веселый детский голос, и налетевший ветерок донес запах свежих лепешек. Старушка заторопилась обратно, в свой дом, к кому-то, кто звал.

А Огонек побрел дальше.

Сел возле какого-то амбара, спрятал лицо в коленях. В башне он был один, и не считал себя одиноким. А сейчас полно народу вокруг — высунься из-за угла, иди, заговаривай! Может, и не ударят… Взгляд зацепился за нечто, блеснувшее в пыли. Огонек поднялся, подошел. Нагнулся и подобрал обломок обожженной раскрашенной фигурки. Блестела, покрытая слоем лака. Огонек повертел находку так и эдак — рыбка… без хвоста и спинного плавника, глаз обсидиановый, черный. Как живой…

Огонек дернулся, будто кто укусил. Показалось — в руке не обломок нелепый, а птичка, серебряная. И так тепло на миг стало, словно кто-то большой и сильный подошел сзади, руку на плечо положил, назвал по имени. У меня был дом, сказал себе Огонек. У меня были родные…

Некстати вспомнился золотой знак на плече оборотня, и разговор — тогда, в первый день Огонька в Астале. «Род — это родные, да?»

И Киаль, такая веселая, добрая… и почти перестал бояться ночных кошмаров.

Привыкнуть… к нему можно привыкнуть, даже зная, что под человеческой кожей — зверь.