— Я не думал, что живое существо может быть настолько… — помедлив, выдохнул: — Жаль, я не умер в лесу. Лучше быть где угодно, только не здесь; хоть у эсса, хоть у дикарей, хоть в Бездне.

— Крысы северные… — снова шипение, полное ненависти. — К ним? Нет! — и с силой ударил ногами грис — та помчалась быстрее.

— Крысы… — прошептал подросток. — Никчемные… Так жить… тошно.

Одежда Огонька и шарф пропитались кровью, но боли почти уже не было — только тяжесть. Одежда Кайе тоже была вся в крови, и казалось, что и он серьезно ранен. Пена шла сзади. Ехали они не в Асталу — куда-то в лес.

Огоньку было все равно — голова кружилась от слабости и запаха крови. В лесу остановились. Кайе снял его с седла, положил на траву.

— Что сделаешь? — тихо спросил Огонек. Ему стало тяжело дышать. — Зачем мы в лесу?

— Замолчи… — оборотень огляделся по сторонам; в сумерках видел отлично — нарвал тонких широких листьев, содрал с Огонька лохмотья шарфа и жилетки. Приложил листья к ранам, примотал. Усмехнулся неестественно и очень зло:

— В Бездну таких защитников! — и снова произнес нечто малопристойное, как мог понять Огонек. Как раз о полукровках. Поднялся, кончиком языка притрагиваясь к губам, брови сдвинуты.

Огонек чувствовал — Кайе растерян и очень испуган. Чего он боится? Вспомнил слова Къятты.

— Хочешь сохранить жизнь… Новая игрушка… жаль ее сразу… — во рту был вкус крови. Только с разбитых губ, или она течет изнутри? — подумал подросток.

— Замолчи.

— А ты ударь снова… Дитя Огня, — последнее слово прозвучало ругательством.

Кайе в упор глянул на него. Два алых пятна на щеках, зубы плотно сжаты. С хрустом переломил толстую ветвь, зашвырнул обломки в кусты и шагнул к полукровке.

Тот закрыл глаза. У него не было ни желания, ни сил двигаться. Пусть делает, что хочет. Очень хотелось спать — видно, листья подействовали. Огонек вдохнул запах леса, не крови — и погрузился в забытье.

Он проснулся от шума воды.

Открыл глаза, повернул голову. Было почти уже темно — а туча прошла, похоже. Прислушался к собственным ощущениям. К удивлению подростка, рана лишь слегка ныла, но это было вполне терпимо. Лежал на камнях возле каменной чаши, в ней пузырилась вода. Всюду — камни и водяной пар… и никого: тени, причудливые черные силуэты, напоминающие людей. Он огляделся, надеясь увидеть хоть кого-то живого. Не сразу понял, что фигурка в тени и есть Кайе, так хорошо он сливался с камнями. Сидел на выступе неподалеку и смотрел на водные пузыри.

Огонек попробовал шевельнуться. Бок отозвался болью.

— Где мы?

— Гейзер… вода целебная…

Одежды на мальчике не было. Он покосился на рану — вместо нее увидел примотанные листья. Листья остановили кровь и сами пропитались ей.

Кайе поднялся, шагнул к нему, зачерпнул воды в горсти:

— Пей.

Огонек попробовал отвернуться, но не тут то было. Пришлось пить; Огонек старался лицом не коснуться руки оборотня. Тот сорвал с бока Огонька повязку. Потом Кайе поднял его легко, словно мышонка, и опустил в бурлящую воду.

Вода обожгла… хотя не была горячей.

— А! А. аххх…. жжется… — не удержался мальчишка.

— Больно? — глухо донеслось с края каменной чаши.

— Бывает больнее…

— Да ну? А, ты у нас все знаешь… на собственной шкуре или как?

Огонек сел на каменный выступ внутри источника. Кружилась голова. К обжигающему покалыванию привыкал понемногу. Не удержался, ответил, хотя говорить было по-прежнему трудно:

— Теперь и на ней тоже.

Вода бурлила вокруг Огонька.

— Ты ненавидишь меня? — спросил южанин.

— Нет… я ничего к тебе не чувствую, — честно сказал Огонек. — Даже ненависти. Ты не стоишь ее.

Он не сразу отозвался, и сделал вид, что не слышал слов Огонька:

— Хочешь уйти?

— Да… но ты не отпустишь.

Кайе молчал, потом поднял несколько камешков, начал бросать их в воду по одному. Глухо сказал:

— В Астале — не отпущу. Вне ее… Но куда тебе идти?

— Куда… да хоть к тем же эсса…

— Они не лучше… Даже хуже… А норреки — животные, дикари…

— А что такое по-вашему «люди»? Такие, как ты?

— Таких больше нет. Я мог бы попробовать… я хотел попробовать… дать иное. Но Къятта прав. Я умею лишь убивать.

— Кто сделал тебя таким?

— Рождение.

— Мне жаль, — равнодушно сказал Огонек.

— Почему?

— Ты бы мог быть человеком…

— А. Я и забыл! — он рассмеялся. Прыгнул в воду — гибким своим, протяжным движением. Теперь Огонек знал, что оно означает. Кайе — энихи. Огромная черная кошка. Юноша нырнул и оказался возле Огонька.

Огонек оставался в воде. Уже не о чем волноваться. Самое страшное было уже.

Тот прижал его к каменной стене и вгляделся в глаза.

Огонек смотрел на него спокойно и устало. Как бы спрашивая: что дальше? Ты меня не убил. Теперь уже не убьешь.

— А тебя… кто сделал таким? — голосом, в котором смешались ненависть, тоска и восхищение, спросил Меняющий Облик.

— Каким — таким?

— Отчаянным…

— Сердце, наверное.

— А кровь эсса — холодным и равнодушным?

— Разве? Эльо-дани говорил мне, что я слишком горяч.

— Да ну? Впрочем, да… детей ты защищал хорошо… Ты хочешь помочь всем беднякам Асталы на свой лад?

— Да, я этого хотел бы… А разве ты не хотел бы, чтобы твое имя произносили с любовью?

Кайе посмотрел искоса.

— Еле дышишь, но язык у тебя ядовитый! Если хочешь знать, мне жаль этих детей. Но Солнечный камень — охрана поселений от огней тин и еще всякого. А этот… хотел украсть и продать.

— Но он ребенок. А если бы девчонка бросилась к тебе за помощью, как бросилась ко мне, приняв за одного из вас, ты тоже пожалел бы?

— Убил бы на месте.

— Какая странная жалость…

— Странная? Кому они нужны? Нищие — значит, ничего не умеют. Мать их — игрушка рабочих на Атуили. Таким лучше умереть молодыми… сразу.

— Вы решаете, кому жить, кому умереть?

— А ты ешь мясо, не думая о зверях, которым оно принадлежало! — ощетинился весь.

— Так люди — не звери!

— Да ну?! Пусть. Зато те, кто живут, ни в чем не нуждаются, понимаешь? На дикарей посмотри! Хочешь так?!

— А если бы лучший друг твой был из низов?

— Ребенок ты… говоришь глупости. Это невозможно, — голос его напряженным стал.

— Отчего же? С пылью не дружат?

— Ты и впрямь дурак. Все время удерживать пламя… а потом случайно убить подобного друга — вот это правильно, по-твоему! Мы и без того защищаем их от леса. И от себя. Любой… сильный способен уничтожить их, не желая того. Или желая — если станут на пути. Я устал объяснять тебе это!

— Не объясняй. Тебе ведь неприятно думать о такой… мелочи.

— А тебе часто приходилось думать о других? — Кайе поднял голову, посмотрел. — Ты всё знаешь о других?

— Я ничего не знаю. Ты сам сказал — без памяти лучше. Да, ничто не мешает… смотреть.

— Эсса тоже любят смотреть. Свысока. А не слушать свою и чужую кровь. Зря я возился с тобой!

— Наверное, зря. Тебе ведь пришлось испачкать хорошую одежду.

Оборотень выдохнул резко, черты лица исказились.

— Конечно! Прав был Къятта… прав! — он с силой ударил кулаком по камню.

— Ну, так сделай, как говорит твой замечательный брат и покончи с этим. В конце концов, рано или поздно ты все равно сломаешь свою очередную игрушку.

— Какая же ты сволочь… — он сжал кулаки так, что из ладоней пошла кровь — ногти были острыми. Кажется, он ни в чем не знал меры. С чего он будет жалеть чужую жизнь и чужое тело, если так относится к своему? Но мысль была мимолетной.

А ладони заболели, словно сам сделал то же. Огонек ничего не ответил. Понятия не имел, что говорить. Он смотрел в небо.

Долго никто не трогал его. Мальчик начал засыпать, и видел во сне, что остался один — айо оставил его. Огоньку стало легко и чуточку пусто. Он ахнул, проснувшись в воздухе — его извлекли из каменной чаши.

Скосил глаза на рану — она выглядела поджившей, почти не болела. И даже лицо можно было тронуть, не опасаясь. Огонек потянулся было к лежащим неподалеку лохмотьям, но убрал руку. Изодранные тряпки. Да еще все в крови. И не сможет он одеться сейчас. Взглянул на одежду оборотня. Тоже невесть что… все цело, но в крови и мокрое.