На миг Огоньку показалось, что вместо Лачи возник сталагмит — такой же неподвижный, белый и непроницаемый. Еще миг — и сталагмит ожил, улыбнулся, не теряя достоинства. Кивнул, и лишь к Огоньку обратился:

— Хорошо. Я ошибся, считая тебя человеком. Что же, теперь твой дружок может довершить начатое. — Не надо, — прошептал мальчик, опуская голову. Он по-прежнему не испытывал страха… только неимоверный стыд.

— Лачи! — бросил Кайе, сжимая руку в кулак.

— Не беспокойся, котенок, — с холодной усмешкой откликнулся тот. — Втяни коготки. К чему ссориться добрым соседям?

Юноша выбросил руку в сторону, веля своим — за спиной — стоять смирно.

— Долина наша. Это плата за то, что вы сделали. И за то, что хотели сделать. Теперь уходите. — Склонил голову набок, искоса глянул:

— Хотели одной стрелой уложить оленя и йука? Не вышло!

— Подумай, что делаешь, мальчик, — Лачи оставался невозмутимым, и Огонек почувствовал что-то близкое к восхищению. — Мы уйдем — иначе будет бойня. Но северяне не отдадут долину Сиван просто так… пойми же это. За нее заплачено кровью эсса — и простых, и детей Серебряной ветви.

— Ах… ты не мог убить их своей рукой? Не умеешь? — спросил оборотень сквозь зубы.

Лачи слегка поклонился и шагнул назад. Охранники стали так, что Огонек не мог больше видеть Лачи… но готов был клятву дать, что лицо северянина отразило что-то… нехорошее. Он потерпел поражение… но не окончательное.

Оборотень размахнулся и зашвырнул чекели Огонька в расщелину меж валунами.

Все было тихо. Тени ворочались в траве и между стволами. В иное время Огоньку было бы попросту страшно одному в темноте — но сейчас другая мысль перебивала страх.

Там, высоко-высоко, небесный пастух выгонял на простор своих грис, и они топтали еще не до конца угасшее пламя заката. Там вспыхивали и сгорали маленькие светляки — глупые звезды, решившие подлететь к зажженному каким-то человеком костру. Под ногами шуршала трава. Шел, всматриваясь в темноту.

Ночью — он знал, что может придти сейчас… в какой бы ярости не был оборотень, после дикой вспышки он стихал на какое-то время.

По крайней мере, так было раньше… Вот и почти дошел до их лагеря…

— Ты уверен? — раздалось сзади. Горячий голос, чересчур — словно пламя заговорило.

— Да… — застыл на месте, сглотнул с трудом, но не удержался: — Ты… я едва узнал тебя там, в шатре…

— Я таким был всегда! Ты зря пришел.

— Мне очень нужно спросить тебя…

— Да неужто? — ярость полыхнула в голосе — казалось, и поляна сейчас загорится. — Еще говоришь?

— Я… — голос осип. — Я должен.

— Тебя прислали эти крысы?

— Нет, я… я сам. — Огонек наконец оглянулся.

— В какую еще игру ты хочешь сыграть? И кем побыть — игроком или мячиком? — Кайе качнулся вперед, пальцы стиснули запястье подростка, чуть не сломав; он швырнул Огонька на колени.

— Ну, давай.

Огонек осознал, что жить ему осталось недолго. Пожалел, что пришел сюда — но лишь на миг.

— Ты… делай, что хочешь, Дитя Огня. Но послушай сначала — это все, чего я прошу. Я же пришел сам, подумай — мне есть, что сказать и это важно! — отчаянно проговорил Огонек, пытаясь не кричать от боли в вывернутой руке и жалей, что не умеет говорить гладко и убедительно.

— Хватит. Пауки… паутина из слов. Что еще?

Кайе разжал пальцы — но глаза, как у энихи, светились в темноте. Как же он изменился…

Южанин поднял свою руку повыше, взял Огонька за горло. Прижал не сильно — подросток мог говорить.

— Ты высоко взлетел! Надо же, в свите Лачи! За красивые глаза, а?

Огонек боялся двинуться. Полностью подчиниться… тогда, может быть, Кайе не сделает одного-единственного движения… просто так, испытав темную ярость. Звери щадят тех, кто одной с ними крови и выказывает покорность. Жилка билась на шее, отчаянно. «Я всегда был благодарен тебе», — хотелось сказать. Но это означало смерть немедленную.

— За дар-защиту, Кайе. О котором я тебя не просил. Который ты дал мне, желая добра…

— Какую защиту? — Сквозь зубы.

— Они назвали это Ши-алли.

— Что!? — тот отдернулся, а пальцы сжались. Взглянул почти с ужасом. Придушенный Огонек невольно вскинул руки к горлу… как тогда, с энихи.

— Это правда, — проговорил непослушными губами, как только айо ослабил хватку, и захлебнулся кашлем.

— Говори. — Пальцы теперь едва касались кожи, но руку Кайе не убирал. Так хищник держит добычу, думая, убивать или еще поиграть.

Огонек не мог сейчас говорить своими словами — он вспоминал слова Лайа. Чужие, северные, они падали каплями расплавленного свинца… не уместные.

— Ты не знал? Это вышло случайно? — еле слышно спросил Огонек.

— Я не знал.

— Но как…

— Видно, я слишком старался уберечь тебя… не думал, что умею ставить Ши-алли. Значит, тебя прислали за этим на Юг. Ты получил, что хотел.

— А… я же…

Огонек замотал головой, очень хорошо осознав, что на самом деле произошло. Избранник, сказал не так давно Лачи? Полукровка ведь мог остаться на юге… мог придти и рассказать обо всем «ведущему» своему. Но он… сбежал?

— Небо высокое, — вырвалось, — Нет… послушай…

Слова прилипли к горлу, очень шершавые и тяжелые. Но нельзя же молчать.

— Я не хотел покидать Асталу, — прошептал подросток, сжимая ладони, будто собственную жизнь в них держал и боялся — она утечет в малейшую щель. Встать на ноги не осмелился — лишнее движение может дорого обойтись. — Я могу рассказать… Но как добиться, чтобы ты поверил мне?

— Не трудись. Я не поверю.

— Я не бежал из Асталы. Къятта оставил меня в Башне. Чтобы я умер там. Если это игра — я и в самом деле не более чем камешек.

— Глупо и не смешно. Къятта не смог убить мальчишку?

— Мог без труда. Я не знаю, почему он этого не сделал.

— Северные крысы научили тебя говорить так? У нас тут больше нет читающих память. Толаи вы убили.

— Но не я же! — выкрикнул первое пришедшее в голову. Больше всего хотелось вынырнуть из-под сумрачного взгляда, оказаться подальше от этих рук… и нестись к северному лагерю. Да, а трава вокруг загорится…

Над жестким кустарником трепетали блики светляков. Ветер проснулся и решил прогуляться по кронам деревьев. Кайе задумчиво смотрел, держа руку у шеи Огонька. Но не все сжимал — только касался кончиками пальцев. Огонек уже и забывать начал, какие у южанина горячие руки… Торопливо заговорил, хватаясь за единственную соломинку:

— Нет, погоди. Чекели. Ты же видел, что я тебе отдал…

— Ты должен был ударить. — Не вопрос, утверждение.

— Я не сумел…

— Испугался?

— Думай, как хочешь.

— Тут нечего думать.

— Ну, тогда… — полукровка не договорил и зажмурился, плотно-плотно смыкая веки, хоть так спасаясь от тупого ужаса. Услышал:

— Какая покорность! Отдаешь свою жизнь врагу?

— Ты мне не враг.

Он неожиданно отпустил Огонька, долго и тяжело смотрел на подростка.

— Если бы знать, чего хотят крысы дальше… Уходи. Поживи еще немного…

Огонек медленно и неловко поднялся с колен. Пустота нахлынула, сосущая, неподъемная.

— Ведь мы раньше хоть немного… понимали друг друга. Я пришел, потому что… ты повел себя как человек там, у завесы.

— Это было зря, — искривились темные губы. — Проваливай.

Полукровка сделал шаг назад и остановился. Потер занывший шрам на руке… или старые шрамы под ним тоже заныли?

Луна осветила поляну, ярко — тьма не только с поляны ушла. Сейчас Кайе выглядел проще, почти как в Астале. Если бы не браслет… светившийся хмурым темно-красным огнем. Усталое, немного напряженное лицо. Но ярости нет в глазах, они обычные, человеческие.

— Почему мы не можем просто разговаривать, как люди? — тихо и с болью спросил Огонек. Он говорил — и не понимал, что стремится доказать и зачем. — Ты ведь поверил, что я невиновен. Их игры — это их игры… и ваши, но не мои.

Протянул руку к его кисти, осторожно, будто к готовому укусить зверю. Для южан важны прикосновения, душу читают по ним… Тот вздрогнул, отдернув руку — словно скорпиона в нее положили. Не сводил глаз с плеча полукровки — и при свете луны сумел разглядеть почти сошедший след от глубокого пореза. Судорожно вздохнул, словно чужая рука сжала горло. Покачал головой.