7. КАТАЛОГ КЁХЕЛЯ, № 475[32]

Вена, 16 мая 1787 года

— Йозеф, Йозеф, где же ты, старая кляча? Ты принесешь нам наконец свое отвратительное пойло, которое осмеливаешься называть пуншем?

Моцарт ударил по бильярдному столу кием, который он держал в руках, что окончательно развеселило его друзей. В этот предвечерний час таверна «Серебряная змея» была, как всегда, полна завсегдатаями. Главный зал, уже готовый лопнуть, был весь прокурен австрийским табаком, единственным разрешенном во всей стране в целях защиты местного производства. Моцарт и его компания расположились в своем любимом заднем зале. Кроме Вольфганга, там были его двоюродный брат Хофер, виолончелист Орслер и два комедианта из театра пригородного района Леопольдштадт, которым руководил Маринелли.

Йозеф прибыл с подносом, который не обманул их ожиданий.

— Отойди, Вольфганг, сейчас мне играть! — крикнул Орслер.

— Ничего подобного! Моя очередь! — возразил Моцарт.

— Вы шутники! — воскликнул Хофер. — Если уж кому-то играть, так это мне!

Все пятеро расхохотались и, схватив кружки, которые только что принес Йозеф, провозгласили тост за собственное здоровье. Моцарт, быстренько отставив свою кружку, торопливо бросился к бильярдному столу, чем вызвал негодующие возгласы своих компаньонов.

— Ах, ах! Вам только лучше, ослы вы вьючные! Да что вам за дело?! Я промазал белым шаром!

— Господин Моцарт, вас там спрашивает какой-то молодой человек, — вмешался в спор трактирщик.

— Скажи ему, что я занят, сочиняю некое главное произведение, которое с нетерпением ждет мир, и меня нельзя тревожить. Правильно, друзья?

Возгласы одобрения, вызванные его словами, не смутили трактирщика.

— Я уже попытался отговорить его, но он настаивает, заявляет, что рекомендован какими-то важными господами.

— Ладно, приведи его сюда, этого надоеду, раз уж он так настаивает! — с хохотом сказал Моцарт, снова беря кружку с пуншем.

Немного погодя трактирщик вернулся вместе с молодым человеком в узком сюртучке. В руках тот держал цилиндр и, перебирая пальцами, крутил его. У него было круглое лицо с грубыми чертами, беспорядочно вьющиеся волосы и явная склонность к полноте.

Не глядя на него, прицеливаясь, чтобы нанести новый удар по бильярдному шару, Моцарт бросил ему:

— Итак, мне доложили, сударь, что вы желали видеть меня?

— Да, если вы и правда Амадей Моцарт.

— Это именно так, и надеюсь, что вы в этом не сомневаетесь. Как мне сказали, у вас солидные рекомендации. Кто же мог взять на себя этот труд?

— Здесь у меня два письма, одно от графа фон Вальдштайна, камергера князя-архиепископа Кёльна, а второе от курфюста Макса Франца.

— О, должно быть, вы уважаемая личность, если удостоились внимания таких господ! — восторженно воскликнул Моцарт, на этот раз посмотрев незнакомцу в глаза. — Как ваше имя?

— Мое имя — Людвиг ван Бетховен, я второй органист у князя-архиепископа Кёльна.

— Вы кажетесь мне слишком юным для такой должности, — пробурчал Моцарт, хотя сам лишь недавно шагнул в четвертый десяток.

— Мне шестнадцать лет, сударь. В конце года будет семнадцать, — счел нужным уточнить юноша.

— Ну так, господин Бетховен, что привело вас в прекрасный город Вену?

— Вы, сударь.

— Чудесно! Чудесно! — одобрил Моцарт, широко улыбаясь. — Я уже говорил себе, что в один прекрасный день стану монументом! Вы не выпьете со мной по кружке пунша?

— Я не пью.

Хохот Моцарта и его друзей привел юного Бетховена в замешательство. Они не могли знать, что его отец, алкоголик и грубиян, с самого детства третировал его, что он научился играть на скрипке в четыре года лишь потому, что отец бил его.

— Полно, господин Бетховен! — сказал Моцарт, удивленный смущением молодого человека. — Если вы не пьете, покинем это заведение, мне кажется, оно не для вас, и пойдемте ко мне.

Моцарт взял Бетховена под руку, попрощался со своими дружками, и они вышли. Пройдя по Кертерштрассе, они направились в сторону Ландштрассе. Шли быстрым шагом, потому что уже наступала ночь. Оба молчали. Когда они вышли на Ландштрассе, Моцарт прервал молчание:

— Я только недавно переехал в квартиру менее дорогую, чем была у меня раньше, та мне стоила четыреста шестьдесят флоринов! Целое состояние! И потом, так мне удобнее, сейчас я живу совсем рядом с имением дорогого друга барона Жакена!

Едва они вошли, Моцарт, даже не дав Бетховену снять сюртучок, пригласил его сесть за фортепьяно. Бетховен послушно сел и заявил:

— Я приехал просить у вас несколько советов по композиции.

— Не уверен, что смогу помочь вам…

— Вы можете объяснить мне, как я должен делать это?

— Нет.

— Как — нет? — пробормотал юный Людвиг, озадаченный категорическим ответом Моцарта. — Неужели же мне не стоит ничего ждать от вас?

— Ничего. Не нужно ничего ждать.

— Вы считаете, что я слишком молод?

— О нет… в вашем возрасте я уже сочинил девять симфоний и три оперы… Но я никогда никого не спрашивал, что нужно делать. Когда разум создан для музыки, она давит на вас, терзает вас, ее нужно записать, и ее записывают, не задаваясь вопросом почему.

— И все же… — проговорил взволнованный Бетховен, — очень нужно… Наконец, если бы вы смогли только указать мне какую-нибудь книгу, по которой я мог бы учиться…

Моцарт, судя по всему, был раздосадован. Он сделал несколько шагов по комнате, потом вернулся к юному Людвигу.

— Вот здесь, здесь и здесь, — он указал на ухо, на голову и на сердце, — ваша школа. Если все это в порядке, тогда, с Божьей помощью, перо в руку… а когда закончите, только тогда попросите совета у знающего человека.

— Как вы?

— Не знаю, являюсь ли я таковым, но давайте, господин Бетховен! Оправдайте ваши рекомендательные письма! Я вас слушаю!

Немного удивленный, юный Бетховен положил руки на клавир и не без колебания начал импровизировать прелюдию. Исполнение было блестящим. Пальцы, не слишком, правда, изящные, бегали по клавишам, и, казалось, ничто не в силах их остановить. Можно было подумать, что Бетховен знает только 1/32 и 1/64 ноты, звучащие forte,[33] они стремительно сменяли друг друга, но всегда с точностью и с уважением к нюансам, которые Бетховен придавал им. Молодой человек закончил игру с улыбкой удовлетворения и повернулся к хозяину дома.

А тот, подперев кулаком подбородок, молча разглядывал его. Потом с задумчивым видом встал, заложил руки за спину. Не было никакого сомнения, это был отрывок из концерта, торжественная музыка, которую юный Бетховен выучил наизусть и давно при случае повторяет его. Моцарт направился к своему рабочему столу, открыл большую папку и достал из нее несколько листков.

— Хорошо… Это хорошо…

Потону, каким были произнесены эти слова, юный Людвиг понял, что его игра мэтру не понравилась.

— Это хорошо, но это не музыка.

Бетховен вскочил, его лицо побагровело от огорчения и возмущения.

— Сядьте! — сказал Моцарт. — Вы достаточно талантливы, чтобы уловить то, что я сейчас покажу вам.

Он протянул ему партитуру. Людвиг взял листки нотной бумаги и начал читать.

— Это струнный квинтет, который я закончил только сегодня.[34] Признайтесь, моя музыка более выразительна, чем… чем ваш номер! Я не претендую на то, что один пишу музыку, достойную называться музыкой, но неопровержимо одно: музыку не играют, ею живут. — Моцарт взглянул в окно, потом продолжил: — То, что вы держите в руках, возможно, «слишком пережито». Видите ли, музыка не может сводиться к простому отпечатку жизни, это совсем иная величина. Мой квинтет, пожалуй, несколько мрачен. Вы найдете в нем первый в истории музыки менуэт — не легкий танец для придворных в париках, а утверждение неприкрытой тревоги, такой, какую я испытываю в эти минуты.