Малер сделал многозначительную паузу, и между двумя собеседниками воцарилось тягостное молчание, потом Малер посмотрел на Вальтера и продолжил:

— Постановкой занимаюсь я сам. Декорации мы поручим Альфреду Роллеру, лучшему нынешнему венскому художнику, он один способен «обозначить» что-то своей живописью. Что касается певцов, предоставьте это тоже мне.

Бруно Вальтер продолжал молчать, он уже не осмеливался даже поднять голову. Он знал, что Малер прав, но что его жажда абсолюта и совершенства никогда не проявлялась без некоторой несправедливости. Из-за этого директор Оперы слыл тираном, но, когда это требовалось, Вальтер был первым, кто бросался на защиту мэтра перед теми, кто осуждал его. Позднее он станет рупором эстетических взглядов Малера, сложных и противоречивых, богатых и наивных одновременно, но которым предстояло наложить глубокий отпечаток на его последователей.

— И потом, Бруно, вы же знаете, в этом сезоне я еще меньше, чем в прошлых, имею право на ошибку.

Малер помолчал.

— Ведь мы будем ставить «Тристана», Бруно. «Тристана»! Вы даже представить себе не можете, что это означает!

Париж, наши дни

— Послушай, включи-ка сирену, и мы выберемся отсюда!

Комиссар Жиль Беранже, обычно спокойный, начинал терять терпение. Им нужно было с площади Бастилии свернуть на улицу Шарантон, но невозможно было проехать мимо массивной ротонды из стекла, Новой оперы, которая вместо того, чтобы вписаться в историю музыки, уже заставила вписать себя в историю финансов Пятой республики. За короткое время площадь оказалась запруженной. Музыкальный слух комиссара плохо воспринимал какофонию автомобильных гудков.

— Я думаю, это ничего не даст, патрон. Боюсь, что улицу блокировали наши коллеги. Похоже, там уже работает криминалистическая служба.

— Ладно, пойду! — пробормотал комиссар, вышел, хлопнув дверцей, и стал пробираться между машинами, над которыми нависал Гений Свободы,[60] еще более торжествующий, чем когда-либо.

Выйдя на улицу Шарантон, он сразу же увидел около серого здания две полицейские машины и карету «скорой помощи». Два санитара кое-как впихивали в нее носилки, на которых можно было заметить длинный закрытый пластиковый мешок.

Жиль подошел к полицейскому, стоявшему в оцеплении, и, прежде чем тот успел открыть рот, чтобы преградить ему путь, что-то невнятно пробурчал по поводу грубого обращения с трупом, и это удержало его юного коллегу от замечания. У входа в здание судебный исполнитель стоял как бы на карауле. Лицо у него было почти такое же зеленое, как его погончики. Комиссар небрежно махнул своим служебным удостоверением и коротко спросил:

— Где это?

— На четвертом. Если бы вы только знали! Там такое!..

— Скажи, малыш, тебя никогда не учили заполнять фразы словами? Ты знаешь, что для того, чтобы сделать карьеру в полиции, надо говорить внятными фразами?

— Это… Да, конечно. Я немного не в себе.

Беранже щелчком по руке подбодрил его и вошел в подъезд. Лестничная клетка давно не видела ведра с краской, телефонные провода были прилажены кое-как, они вились по стенам, сходились, расходились, в беспорядке соединялись, спутывались, что должно было облегчить незаконное подключение к линиям. На площадке четвертого этажа Жиль без колебаний направился к одной из трех дверей, которая была открыта. Люди из службы криминалистического учета небрежно укладывали свои бумаги. Его помощник старший инспектор Летайи, сорокалетний мужчина, довольно высокий, любитель курток броских цветов — сейчас на нем была ярко-красная, — обсуждал что-то с полицейскими из службы безопасности, которых прислал комиссариат двенадцатого округа. Комиссар, переступая через валяющиеся на полу вещи, подошел к ним. Он увидел на паркете обычный в подобных случаях нарисованный мелом контур тела.

— А-а, добрый день, патрон, не обращайте внимания на беспорядок, — бросил Летайи.

— Никогда не видел такого базара, — проворчал комиссар. Машинально пожимая несколько рук, он обвел взглядом комнату.

Больше всего его заинтересовало нагромождение синтезаторов и прочей электроники. Соединенные между собой кабелями, они тянулись из всех четырех углов комнаты, и было невозможно понять, предназначены они для усиления звука или, наоборот, для того, чтобы его приглушать. Жиль Беранже сразу устремился к стопке нотной бумаги, перелистал ее. Он увидел тактовые черты и несколько нот, но большинство знаков ему были незнакомы. Какие-то таинственные музыкальные знаки, но тем не менее — для музыки. Большая доска на козлах служила рабочим столом. Она выгнулась под тяжестью различных бумаг. На полках, не очень прочно приделанных к стене, теснились карманные издания Маргерит Дюрас, Алена Роб-Грийе, Натали Саррот и неизбежно — романы Жан Поля Сартра. Хозяину этого жилища явно никогда не приходило в голову, что между двумя точками можно провести прямую линию.

— Вы знаете, почему мы здесь, инспектор? Я хочу сказать, кроме того, что имеет место преступление и что мы принадлежим к судебной полиции?

— Нет, патрон.

— Так вот, представьте себе, что это дело было поручено Маршану. Но как только он узнал, что жертва — музыкант, он уговорил окружного полицейского комиссара, а возможно, даже и следователя, передать его мне.

— Мне представляется это нормальным, патрон, надо пользоваться знаниями специалистов…

Жиль Беранже взглянул на инспектора, тот улыбался с едва заметной иронией.

— Ладно, Летайи, расскажите мне немного о жертве.

Инспектор сунул руку в правый карман своей куртки и с видом профессионала вытащил маленький блокнотик. Полистав его, он начал:

— Пьер Фаран. Двадцать восемь лет. Композитор. Снимал эту квартиру четыре года. Родители умерли. Ни с кем из соседей не общался. Не судим. Некоторые дополнения службы информации полиции: имел эпизодические контакты с группкой революционеров-троцкистов, не очень опасных. По заключению судебно-медицинского эксперта, был убит ударом шпаги в сердце.

— Шпаги? Хм… это уже нечто необычное!.. У него были друзья?

— Да, конечно. Нашли довольно толстую записную книжку с адресами, ею можно заняться.

— Займитесь, правильно, займитесь. Свидетели?

— Нет, ни одного. Никто ничего не видел, никто ничего не слышал.

— Что думают соседи?

— Они не из тех, кто о чем-нибудь думает. Один из них сказал мне, что теперь по крайней мере ему не придется терпеть музыку, которая доносилась отсюда.

— Спонтанная реакция, но это не мотив для преступления.

— А я сказал ему, что мотив.

— Вы настоящий садист, Летайи.

— Не знаю. Во всяком случае, не такой, как убийца Фарана.

— Какие-нибудь зацепки о времяпровождении?

— Очень мало. Еженедельника я не нашел, но там, — он указал на рабочий стол, — много всяких листков с записями о встречах.

— А последний звонок? — спросил комиссар, указывая на телефонную трубку, которая была снята.

— Мы ее так и нашли. Должно быть, он звонил по телефону, когда его убили. Странное преступление. Только представьте себе: в наш цивилизованный век, когда можно убить простым грязным шприцем, есть еще придурки, которые пользуются шпагой! Это сделал какой-то сумасшедший…

— Ладно, пусть так, поищите сумасшедших среди его знакомых. Итак, последний звонок?

— …

— Не смотрите на меня так, словно я спрашиваю вас на языке инопланетян, я говорю по-французски. Какой номер он набрал последним?

И видя, что его помощник молчит, Жиль Беранже подошел к телефону, осторожно взял трубку листком нотной бумаги и положил ее на аппарат. Потом снял, дождался гудка и нажал на кнопку «повтор». Он услышал в аппарате десять серий коротких щелчков, но прежде чем раздался первый гудок, положил трубку.

— Вот так. Вам остается только учиться музыке. Я узнал номер. Теперь посмотрим, чем он занимался до звонка. Что там на столе, Летайи?