— Морис Перрен отослал свою секретаршу утром. Она прогулялась по Большим бульварам и к семи часам вернулась забрать свои вещи, перед тем как уехать домой. На всякий случай она заглянула в кабинет патрона попрощаться с ним и обнаружила его мертвым. Все были потрясены, но только три человека вошли в кабинет до прихода полиции. Что же касается персонала, то никто не видел человека со шпагой, ни даже с ножнами или с чем-то, куда можно спрятать шпагу. Несколько человек ушли с работы еще до того, как начали опрос. С ними поговорят завтра. Внизу полно народу, так как идут две многолюдные записи. Одна — в холле — для телевизионной передачи, вторая — для концерта на Студии 101. Там полно людей, которые не работают постоянно в этом здании…

— Репетиция, — оборвал его комиссар.

— Что вы хотите сказать этим, патрон?

— Я имею в виду, что идет репетиция сегодняшнего вечернего концерта.

— Да, да, мне так и сказали.

— В таком случае у нас есть ножны, Летайи.

Инспектор в недоумении сдвинул брови.

— Футляр для контрабаса!

— Да, или даже виолончели, для тромбона.

— Если кто-нибудь видел виолончелиста в коридорах на административных этажах, это было бы неплохо, — заметил Летайи.

— Да, конечно. Задай этот вопрос персоналу, тем, кто заинтересован в расследовании. Но это может быть только так, Летайи. Ведь не призраком же убит Морис Перрен…

Комиссар не знал, как сообщить эту новость Летисии. Он был не очень деликатен при их первой встрече, когда речь шла о Пьере Фаране, и ему не хотелось снова оказаться бестактным.

Едва Жиль вошел в квартиру, не успел он даже слова сказать, как Летисия взяла его за руку и провела к маленькому столику из палисандра, на котором находился ее телефонный автоответчик.

— Как я рада, что вы пришли. Послушайте, что, вернувшись домой, я услышала. Это передал мне Морис Перрен.

Она нажала кнопку, и зазвучал голос Мориса Перрена: «Добрый день, Летисия, я понял, для чего могла служить фуга. Я еще не пришел к окончательному выводу, но это уже не за горами. Я вам перезвоню, дорогая».

Сияющая Летисия повернулась к Жилю.

— Это прекрасно, не правда ли? Я думаю, он…

Она осеклась, увидев взгляд комиссара, и поняла — что-то случилось. Жиль в нескольких словах рассказал ей, избавив от некоторых подробностей. Летисия молча села.

— Как такое возможно? Кто мог убить Мориса?

Комиссар Беранже спокойно ответил:

— Кто убил его? Так это же ваш автоответчик…

33. SOLI DEO GLORIA[119]

Лейпциг, июль 1747 года

День еще не занялся, и вокруг была полная тишина. Склонившись к партитуре, которую освещало дрожащее пламя свечи, он записывал последние ноты с детской радостью. Пожалуй, он сможет уже завтра отослать Фридриху последнюю часть. Теперь там уже было все. Даже больше, чтобы слушатели могли когда-нибудь понять его сочинение. Впрочем, что ему до того? Скрытое или нет, послание было здесь. Оно «существовало». Не сотворенное, а рожденное в муках. Но если люди до сих пор не догадались о его присутствии среди нот, не заметили его в партитуре, не сумели понять его язык, то Он знает. В Своем бесконечном знании мира только Он может правильно оценить его попытку передать свою такую ужасную и такую прекрасную тайну.

Он вспомнил тот весенний день, когда они на рассвете пришли и разбудили его. Небо было безоблачно, еще чувствовалась свежесть ночи. Прохлада ворвалась в дом, когда он открыл им. Он тряхнул головой, чтобы прогнать неприятные воспоминания. А теперь час был радостный, поскольку он только что сбросил со своих плеч гнет, давивший на него. Он отложил свое перо, подошел к распятию, преклонил перед ним колена и прочитал последний псалом, самый любимый:

Он еще долго стоял на коленях, опустив руки вдоль тела и склонив голову, так что невозможно было понять, склонил он ее от усталости, изнеможения или просто в знак покорности перед Господом. Последний псалом властвовал над ним всю его жизнь. Его кантаты, его мессы и его «Страсти» были его гордостью, и он еще помнил каждую ноту этих сочинений, погубленных безумием людей.

Иногда он пел их для самого себя и для своего Бога, пел молча, только в мыслях. Тем, кого удивлял в эти минуты его взгляд, Анна Магдалена кратко говорила, что он может пребывать так, в безмолвии, в глубоком раздумье, долгое время.

А на самом деле он молился, напевая про себя свою музыку. Его внутренний слух был настолько совершенен, что он отчетливо слышал партию каждого инструмента, сопровождающего хор или солирующего.

Сначала, когда он начал эти упражнения, он делал их для того, чтобы не утратить контакт со своими прежними сочинениями. В то время он сожалел, что не слышал их в исполнении своих, пусть даже посредственных, музыкантов. Но вот уже многие годы он считал, что безмолвное исполнение, лишив его физической радости играть или дирижировать самому, позволило ему сконцентрироваться на главном в музыке. На ее божественной природе. Бог был Чистым Духом, и его, Баха, молитва, которую он пел про себя, была, в сущности, духовной музыкой.

Наконец он поднялся с колен и бросил взгляд на свою партитуру. Потом подошел к ней, взял перо и обмакнул его в чернила, начал было писать, но передумал. Перед ним промелькнули три буквы, которые он уже ставил на большинстве своих текстов:

Но не раскроет ли эта аббревиатура слишком многое? Официально это произведение светское. Конечно, он уже писал эти буквы на светской музыке, но в данном случае…

Он решил не писать их и в досаде отложил перо.

Выйдя из рабочего кабинета, он вернулся в церковь. Солнце уже начинало всходить, но город еще не подавал никаких признаков жизни. Идя в главный неф церкви Святого Фомы, он принялся считать на пальцах свои сочинения. Впервые, и это его забавляло. Он уже сбился со счета, но те, к которым возвращался много раз, были самые значительные.

Церковь была пуста и погружена в полутьму. В ней был тяжелый дух. Дойдя до алтаря, он свернул налево. Ладонью погладил черный мрамор статуй. Сегодня ему казалось, что они гримасничают больше, чем когда-либо. Он улыбнулся и процитировал слова Христа, обращенные к святому покровителю этой церкви: «Ты поверил, потому что увидел Меня; блаженны не видевшие и уверовавшие».[121]