— Что значит — вернулись? — спросила Дина. — И при чем тут 'аб хинк'?

— Ну… — Черный зарылся в подушку, закряхтел. — 'Аб хинк' — это, вроде как, значит, 'отсюда', 'прочь'. Вроде как, айда на свободу, братцы, и все такое. Бэк ту вайлднесс.

- 'Аб хинк', - сказала Дина, — это просто красиво звучащее наречие. На латыни. Само по себе оно, по-моему, вообще не употребляется. А что там насчет 'вернулись'?

Черный сел не кровати.

— Слушай, — сказал он нетерпеливо. — Я же сказал, что он псих. Он пронюхал, что я могу наводить порчу. И почему-то вбил себе в голову, что в моих силах порешить полсотни людей. Силой мысли, так сказать. Какие-то сказки приплел, 'Тотем-о', знаешь… Что-то там с трупами делать собирается, какую-то кровавую мессу устроить. Ну, это уже без меня. Вообще, сам я в это ни на грош не верю, но он пообещал… ну, сама знаешь, что. Я и согласился.

'Дурак, — подумала Дина с ужасом. — Боже мой, какой дурак'. Она вспомнила, как Тим пришел со своего единственного 'боевого вылета' — пепельно-бледный, молчаливый, полез в ванну, а Дина в это время стояла сзади, держа ненужный халат. У Тима на шее, под волосами она тогда увидела бурые точки, будто коричневой краской сбрызнули сквозь дуршлаг. Неотмытая запекшаяся кровь. Чужая кровь.

— Он первый начал, — продолжал Черный. — Я ему никаких гарантий не давал.

— Да, — сказала Дина.

— Чего ты так смотришь? — спросил Черный. — Ну Дина, киска. Это же бизнес… Сделаю, что в моих силах. Он, правда, какое-то шаманство дурацкое затеял… да ты слышала все. Ерунда какая-то. Короче, я так решил: сделаю все, как он хочет. Чтоб ему потом не отвертеться было.

— Да, — сказала Дина.

У Черного не было 'боевых вылетов'. Он не знал своей силы. Не видел, на что способен. Не отмывал кровь, въевшуюся в кожу. Не смотрел на трупы тех, кого убил. Он просто пялился на фотографии и злился — как Тим. Когда-то. Для Черного, вечного игрока, этот договор был очередной игрой. Только Черный не вполне представлял себе размер ставок.

— Ворон при любом раскладе не станет права качать, — заключил Черный. — Он же меня, как огня, боится.

— Да… — сказала Дина, — да…

— Что — да?

— Да, — сказал Дина. — Боится. Как огня. 'Слушая Тотем, поступишь верно, — подумала она. — Пусть все будет, как есть, пускай все идет своим чередом, неужели я недостаточно настрадалась… Слушая Тотем, поступишь верно…'

Ей вдруг вспомнилось, как эти слова произнес бритый бандит — с изуверским спокойствием, предательски дружелюбно.

Слушай голос Тотема.

— Иди ко мне, — сказала она.

И они продолжили то, что начали несколько часов назад.

'Возлюбленный, возлюбленный… прекрасный, первый из равных'.

— Ну, что ты, что ты… — говорил Черный. — Все будет хорошо… Я сделаю, как он просит… и все.

— Да.

'Каждый волос твой — что алмазный, каждый шаг твой — радость для земли. Глаза твои — что зеленые луны, длань — что серп судьбы, движения — будто волны в море'.

— А потом я уеду, как хотел. И денег много будет, и вообще.

— Да.

'Так разделим же удачу, ибо краток наш век, и жестоки враги наши; страданием полнится земля, и предки скорбят об усопших'.

— А потом… Потом ты ко мне приедешь.

И, хотя он сказал это в первый раз, и Дина ждала этого больше всего на свете, она ответила только:

— Да.

'Станем же, словно ветер, легки; словно вода, непреклонны. Станем быстрыми, словно жаркое пламя, и, подобно земле, неустанными будем в делах'.

— Хорошо… — прошептал он.

— Да, — сказала она.

'Радость, любимый, великое чудо грядет'.

Слушая Тотем, поступишь верно.

Но не надейся, что тебе от этого станет лучше.

Когда они закончили, Дина сразу встала, оделась и принялась обвязываться веревкой.

— Когда в следующий раз придешь? — спросил Черный. Он не стал подниматься с кровати. — Давай послезавтра. Ворон каждые три дня прилетает, не хотелось бы, чтобы как сегодня… Сегодня он что-то из графика выбился.

— Да, — сказала она.

— Так когда придешь? — повторил он.

Дина открыла окно и встала на подоконник.

— Скоро, — сказала она.

Теперь она была словно пилот бомбардировщика. Звено вышло на цель, палец в толстой перчатке лег на кнопку сброса, люк открылся, и набитые взрывчаткой цилиндры полетели вниз, к земле. Это уже конец — хотя конец еще не наступил. Можно жалеть о содеянном, можно умолять бомбы вернуться, можно просто плакать и кричать — все равно это ничего не изменит. Дина точно знала, что чувствует пилот за секунду до того, как его бомбы коснутся земли. Радость. Радость, что больше от тебя ничего не зависит. Потому что дальнейшее — целиком в руках судьбы.

Всю ночь она думала. Она и забыла, что это такое: по-настоящему думать. Последние полгода ее ум был занят совершенно другими вещами. Страданием. Страхом. Раскаянием. Воспоминаниями — о, Тотем, сколько же она вспоминала! Говорят, недавно создали компьютер, память которого может вместить события жизни человека за год. Можно привязать к себе камеру и снимать себя — сутками напролет, как ходишь, разговариваешь, улыбаешься, ешь, плачешь, испражняешься, занимаешься сексом, засыпаешь, спишь, просыпаешься, работаешь. И так целый год. А потом можно будет сказать: ну надо же! В этом компьютере — все, что я делала, начиная с первого января! Глупо, конечно. Но Дина долгое время сама была таким компьютером. Она помнила каждую секунду, проведенную с Черным. Каждое прикосновение, каждое слово. Каждую ласку и каждую ссору. С того самого дня, когда Саша сказала, что Черный мертв, и до той секунды, когда он позвонил, живой и здоровый — Дина только и делала, что вспоминала.

Потом всему этому настал конец. Черный оказался жив. И было счастье, ровно три недели. Оставался, конечно, страх перед Тимом и перед Стокрылым, и даже перед самим Черным, ведь он теперь тоже был смертоносным сфинксом. Но все равно Дина была счастлива. Она карабкалась по пыльному бетону на огромной высоте, она врала Тиму, она врала подругам, начальству и сотрудникам — и все-таки она была счастлива.

И ведь все это могло продолжаться. Черт-те где, в странной Ирландии, о которой так мечтал Черный. Под страхом поисков Тима. Под страхом поссориться с Черным. Но счастье могло продолжаться, и Дина имела на это полное право.

Слушай голос Тотема.

…Они падали, скребли ногами, закатывали глаза, захлебывались рвотой в приступе аппендицита. Они вскидывали руки, пластались в неуклюжем, безнадежном прыжке, слыша краткий визг тормозов и хруст своих костей о жестокий бампер. Они валились в пустоту, неловко нагнувшись над кромкой балкона, и последние секунды, которые отделяли их от земли, были целиком заняты мыслью: 'Не может быть'. Они умирали, скорчившись, как эмбрионы, царапая грудь, слыша брань врачей 'Скорой'. Они умирали, с бесконечным удивлением глядя на розовый фонтан, бьющий из собственной груди, слыша запоздалый выстрел, который, как всегда, не успел за шальной пулей. Они умирали, до последнего стараясь не паниковать, зажимая артерию, роняя скользкий от крови телефон, нагибаясь, чтобы его подобрать, вспоминая, что денег на счете нет, набирая заветные '112' — и слушая гудки, набирая полузабытые '08' — и слушая те же гудки, уже теряя сознание, набирая всему миру известные '911' — и не слыша бесстрастного: 'Дежурный на линии' — они умирали.

Умирали. От глупых, нелепых, случайных смертей

Всего их было пятьдесят два человека.

А может, все будет не так, и они умрут гораздо проще и быстрее. Прямо на глазах у Черного.

Слушай голос Тотема.

Дина слушала голос Тотема всю ночь: ей нужно было захотеть. Хотеть оказалось очень трудным делом, труднее, чем делать, труднее, чем думать, и уж намного труднее, чем вспоминать. Но она захотела. Теперь она могла делать то, что хотела. И была уверена, что поступает верно.