Утро наливалось жарой. Солнце изо всех сил старалось пробить стекла, поливало огнем квадратное пятно на обоях, снайперски стреляло в глаза через щель между занавесками. Позже, часа через два, солнце станет дырой в раскаленном небе, круглым окошком в пекло, а пока оно только набирало силу. По радио говорили, что даже старожилы отродясь не помнят такого жаркого августа (старожилы, кстати, никогда ничего не помнят: ни такого жаркого лета, ни такой дождливой осени, ни такой распоясавшейся молодежи. На то они, впрочем, и старожилы, чтобы иметь проблемы с памятью). Вещуны предрекали Апокалипсис. Пивные компании усердно рекламировали пиво. Словом, все было как всегда, если лето выдается чуть жарче обычного.

В остальном лето проходило, как любое другое — сонный покой, духота, пышные грозы — и больше ничем особенным не выделялось. Про Апокалипсис Сашина контора ничего не знала, а, значит, беспокоиться было не о чем. С пивом было сложнее. 'Ты не алкоголик, — сказала Саша. — Ты можешь бросить в любой момент. Поэтому бросай сейчас'. Это случилось после того, как я в первый раз приехал на место службы. Вернее, так: когда я приехал на место службы во второй раз. После бессонной ночи, проведенной в обнимку с бутылкой. Небритый, морда опухла, как спелая слива, изо рта воняет смесью мяты и перегара. (О, мятная жвачка! Сколько раз твердили миру, что запах мяты только усиливает запах алкоголя, что помогает это средство только первые десять минут. Нет, все равно не переведутся на свете утренние пьяницы, работающие челюстями, словно красноглазые похмельные кролики). Тогда-то Саша и вызвала меня на разговор. 'Либо работаешь — либо пьешь', - сказала она, и, чудо из чудес, я уже второй месяц держался. Не вполне, конечно. Одну или две банки пива я себе по вечерам позволял… а последнее время всегда две, чего уж там… но я держался, ребята. Шесть дней в неделю.

Суббота была моя.

Если точнее, моим было все время, начиная с вечера пятницы и заканчивая ранним утром воскресенья. Не могу сказать, что я стал меньше пить. В целом, получалось примерно одинаково, если сравнивать с той благословенной порой, когда Саша не была еще моим начальником, а была просто кошкой-сестричкой; когда Дина еще не помышляла о бегстве с Черным; когда я ежедневно бродил по Питеру в поисках оброненных кошельков; когда я еще не успел убить собственного друга. Тогда я каждый вечер ложился спать пьяным, и каждое утро вставал с легкого похмелья. Но не было у меня привычки надираться до беспамятства, как это случалось теперь.

Ах, какое это искусство — пить на выходных! Вечер пятницы: пивная увертюра и аллегретто, веселое и бравурное, в котором коньяк, ликер и кофе играют, словно звездное трио. После этого я позволял собственному организму антракт длиною в ночь. Субботнее утро: дуэт коктейлей, обязательно под плотный, здоровый хор сосисок, иначе до финала можно просто не дожить. Потом небольшой перерыв, чтобы музыканты настроились, а я сходил в магазин. Оставшаяся часть композиции следует по нарастающей. Осторожные, зовущие аккорды светлого пива сменяются страстной хабанерой вермута. Мотив звучит все настойчивей, все горячей, и, наконец, ярко и мощно вступает главная тема: односолодовый виски десятилетней выдержки. Такая кульминация — удел искушенных ценителей. Душевный порыв при этом настолько прекрасен и могуч, что надо как следует закусывать. Только не останавливайтесь, заклинаю вас! С этого времени никаких кофе-брейков, никаких адажио, только вперед и вверх, и к вечеру в крови расцветет великолепная кода, рефреном повторяющая опьянение от утренних коктейлей, только усиленное, доведенное до совершенства. Потом надо заснуть, а утром воскресенья хорошо пойти погулять. Воздух будет гарантированно пахнуть вермутом. Не знаю почему, но, если накануне пил вермут, утром весь город благоухает полынью. Здесь важно не сорваться и не позволить себе ни одного глотка спиртного, иначе все воскресенье будет посвящено тяжкому отходняку. Итак, девиз воскресенья — пост и медитация, и тогда утром понедельника я буду свеж и прекрасен, и поеду на службу в сносном расположении духа.

Жуть какая, верно?

Вот оно как раз теперь и начиналось, утро понедельника. Я доедал разваренную, отвратительно полезную овсянку, когда в телефоне проснулась напоминалка. Восемь двадцать. Десять минут, чтобы одеться, потом — срок выходить. К форме одежды в Отделе никогда не придирались, но, знаете, чертовски обидно ходить в драном свитере и грязных джинсах, когда вокруг все носят костюмы. Оттого-то сейчас я надевал перед зеркалом пиджак, стараясь, чтобы ни крошки перхоти не попало на темную ткань. Одевшись, замер. Идти к Дине или нет? Последнее время она подолгу спала по утрам и редко выходила меня провожать. Тихонько вступить в сонную темноту спальни, наклониться над спящим, нежным комочком, поцеловать щеку со складками от подушки…

Требовательно пискнул телефон. Восемь тридцать. Прощания не будет.

Я спустился во двор — еще прохладный двор, подобный морскому дну, но уже затаивший угрозу будущего пекла. То и дело в лицо плескал ветерок, теплый и тошнотворный, как нагревшаяся водка. Спасаясь в тени домов, я перебежками добрался до метро.

О, духота!

О, смешанная вонь резины, электричества и вековой туннельной пыли!

О, бабушки!

Наконец, приехал. Девять двадцать. Еще десять минут пешком, и Отдел распахнул передо мной свои двери — сплошь алюминий и стекло, будто воплощенная мечта Чернышевского. Ну, откровенно говоря, это я сам их распахнул, и даже не распахнул, а так, чуть сдвинул с места, налегая всем телом, совсем как в метро, и прошмыгнул в получившуюся щель.

На страже нашего покоя стояли не бравые молодцы в форме, и даже не строгие мужчины в штатском. Нет, просто сидел за плексигласовой загородкой вахтер, вооруженный лишь кнопкой, что заклинивала турникет. Вахтер проводил меня прозрачным взглядом сквозь прорези вязаной лыжной маски. Он не знал, кто я такой. Иногда я думал, что в Отдел сотрудников набирают не по принципу 'умеет хранить тайну', а по принципу 'не задает вопросов'. Возможно, этот старичок, подобно большинству простецов, не знал даже о существовании хинко. Он просто сидел на шатком стуле за прозрачным щитом, изо дня в день глядя на проходящих мимо людей, получал за это свой небогатый оклад, а на все остальное ему было наплевать. Все, что ему требовалось знать насчет меня — ровно в десять-ноль-ноль мимо пройдет темноволосый высокий человек, и к этому времени надо надеть маску. Когда человек минует КПП, маску можно будет снять. Конец информации.

Я немного завидовал этому вахтеру, если честно.

В кабинете было душно. Все было, как всегда: простой письменный стол, офисное кресло на колесиках, конверт из коричневой бумаги на столе. Больше в моей каморке ничему находиться не полагалось.

Я сделал несколько задумчивых, неспешных кругов вокруг стола. Распахнул окно, немного подышал уличной жарой.

То, чем я занимаюсь — важно.

То, чем я занимаюсь — нужно.

То, чем я занимаюсь, никто не умеет делать, кроме меня.

То, чем я занимаюсь… А, проклятье. Сколько ни повторяй, все равно легче не станет. Надо просто сесть, открыть конверт и начать работу.

И я сел, и открыл конверт, и вынул из него первую фотографию. Главное — видеть лицо. Саша говорила, что мой дар лучше всего работает, если дотронуться до жертвы. (Схватить в охапку, повалить и попытаться разбить камнем голову, как было с Черным. 'Дотронуться', так она это назвала. Да.) Чуть слабее будет воздействие, если объект (Сашино словечко) находится в зоне видимости. Еще слабее — если я гляжу на фотографию. Еле-еле, совсем чуть-чуть — если я только представляю себе жертву, не имея ее перед глазами. Именно поэтому все сотрудники Отдела, которых я видел, разговаривали со мной, не снимая масок — вязаных черных масок, какие надевают лыжники. Или спецназовцы. Маску носил даже Константин Палыч, мой куратор. Даже вахтер надевал маску, когда я проходил через КПП.