— Ага, — ответил я, уже ничего не соображая. Саша взяла меня за полу пиджака — снизу крови не было — и потянула в сторону. Подождала, пока Мила скроется за углом.

— Тим, ты как, что там случилось-то? — громким шепотом спросила она. — Это что, это чья кровь, там что, стреляли?

И тут меня накрыло.

— Душ, — сказал я, садясь прямо на пол. Голова кружилась, перед глазами колыхалась темнота. — В душ бы мне…

Душевая была устроена по-спартански. Ржавые трубы, маленькие форсунки над головой, кафельные стены, цементный пол. В целом, было похоже на американские фильмы про тюрьму. Обычно в таких местах с главным положительным героем происходят разные нехорошие вещи, а потом он всем за это мстит. Когда я вошел, в душевой уже был Константин Палыч. Мне раньше никогда не приходилось мыться с другими людьми. Я помедлил с минуту, размышляя, как быть — Константин Палыч стоял повернувшись ко мне спиной — потом, сообразив, что кровь на мне каждую секунду все сильнее свертывается, быстро содрал одежду и встал под тепленький дождик. Рядом плескался куратор. Перед глазами плыли видения: мои руки, все в красном; распластанный на столе труп; равнодушная Мила, выпускающая дым в окно. Я не мог вспомнить только самого момента, когда произошел взрыв. На месте этого воспоминания стояла душная пелена с запахом крови. Меня опять замутило, но тут кто-то громко сказал над самым ухом:

— Ты это, заходи, как отчитаешься, лады?

Я открыл глаза, вежливо улыбнулся и кивнул. На груди у Константина Палыча были две беловатые ямки — шрамы от пуль, почти полностью скрытые под густым волосом. Он подмигнул и вышел из душевой.

А я сел на корточки.

Будто кувалдой снесло. Свежесть и комфорт в любой ситуации. Дернем по сто капель. Вылазь, приехали. Готов клиент, да? Жди премиальных, Тимоха. Лучше перебдеть, чем недобдеть. Просто классно. Это чья кровь, там что, стреляли? Такой грохот, я ничего не поняла. Чисто сработано, ничего не скажешь. Чисто сработано… Значит, бывает еще и не чисто… Я принялся тереть лицо руками, сплевывал, сморкался и полоскал рот. Ничего не помогало. Запах оставался при мне, он, наверное, въелся в каждую пору на коже, проник в мышцы, пропитал кости и растворился в желудке. Меня опять замутило. Я выключил воду, кое-как натянул рубашку и брюки (сравнительно чистые; потом, не голым же идти) и пошел искать каптера.

Каптер был на месте. Он молча вернул мне одежду. Я боялся, что он спросит про пиджак, который остался в душевой — у меня не хватило духу взять липкую ткань в руки — но обошлось.

Потом я пошел к Саше. Та была у себя в кабинете. Как только я переступил через порог, она вскочила из-за стола, подбежала ко мне и заговорила:

— Тим, Тим, мне уже все рассказали, какой кошмар, в жизни такого не видела, представляю, каково тебе было, но ты молодцом, отлично держишься, не сдаешься, так и надо, я в тебе не сомневалась…

— Я сяду, можно?

— Конечно-конечно, садись-садись, может, чаю тебе, или покрепче чего, ты скажи…

Почему они все так хотят меня напоить?

— Саш, не переигрывай, — попросил я. Она тут же замолчала. Мы сели по разные стороны стола — такого же бюрократического пьедестала, что и в моей комнате. Стол ломился от распечаток, папок, каких-то захватанных гроссбухов казенного вида. Были здесь и знакомые мне конверты — те лежали аккуратной стопкой, в стороне. Боюсь, зря ты их готовила, сестричка.

— Саша, — сказал я, — ответь мне, пожалуйста, честно. Это очень важно, поэтому без отмазок, хорошо? Только один вопрос, и все, идет?

Она кивала, не сводя с меня глаз.

— Я сегодня убил двух людей, — продолжал я. Щека стала дергаться, пришлось прижать рукой. — Целых двух людей. Сашка, сколько — сколько я еще убил?

Она закусила губу.

— Ни одного, — сказала она.

— Ни одного?

— Я не могу отвечать за тех, кто в розыске, — ровным голосом сказала она, — Но из тех, кого я знаю, все живы.

Живы. Вот как. Кто-то попадает в катастрофу, и ему отрывает руки-ноги, но его можно спасти. Будет жить. Кто-то другой попадает в уличную перестрелку, ему перебивает шальной пулей позвоночник, и он лежит, как труп, подключенный к приборам, но он жив, с этим не поспоришь. Может быть, он даже осознает себя. Немного слышит, видит свет через сомкнутые веки, понимает, что он будет жить таким образом очень, очень долго. Кто-то — если дело происходит на войне — попадает в плен к врагу. Пыточное дело за последние сто лет значительно развилось, ведь главная задача хорошего палача — это чтобы его подопечный оставался как можно дольше в живых. Раньше приходилось полагаться только на выносливость истязаемых, да на собственный опыт, а теперь есть еще куча стимуляторов, наркотиков, разной химии, призванной вытащить умирающего от болевого шока обратно на этот свет, чтобы он еще немного, еще несколько дней, может быть, недель — оставался в живых.

'Из тех, кого я знаю, все живы'.

Правду говорить легко и приятно.

— Что ты смотришь, — сказала Саша. Зрачки у нее были шире обычного, или так только казалось? — Это же преступники.

Я вдохнул через рот, чтобы не чуять кровавого запаха.

— Преступники, да… — сказал я. — Преступники…

Саша молчала, теребя пальцами воздух. Конечно, она боялась. Теперь я сам себя боялся. Саша наклонила голову и сидела без звука, словно чего-то ждала. Может, того, что у нее под ногами провалится пол. Может, того, что у нее остановится сердце. Или произойдет еще что-нибудь, о чем потом скажут — трагическая случайность. Скажут — нелепая смерть. Скажут — люди иногда умирают просто потому, что им очень не повезло. Саша ждала смерти.

Слушай голос Тотема.

— Я тебя очень люблю, — сказал я. — Ты очень хорошая. Не бойся. Только работать у вас я больше не буду. Даже не проси.

'Если заставят — им никакие маски не помогут', - подумал я, но мысль вышла неубедительной.

Саша шмыгнула носом:

— Прости меня, а?

— Ага, — сказал я.

— Братик, — сказала она. — Прости.

— Угу, — сказал я. — Мне пора…

Она снова шмыгнула носом, закусила губу и покачала головой. На меня она не смотрела, уставилась куда-то в угол.

— Ты ведь не сразу такой стал, ты сначала слабенький был совсем, — проговорила она. — Это все потому что каждый день… С фотографиями… Натренировался… Ай, Тимка, что мы наделали, Тимка-а…

Я молчал. Спрашивается, а чего я ждал от этой должности? Ведь догадывался, что рано или поздно все закончится убийствами. Но нет, продолжал ходить на работу, исправно пялился на фотографии, исходил злобой, искал себе оправдания и, что самое смешное, находил их. Вот ведь в чем дело, ребята: мне почти это нравилось. Я… как сказать, вошел во вкус? Да нет, пожалуй. Я привык, да, точно, привык к этому занятию. Мнил себя этакой Немезидой, десницей судьбы для врагов общества. Играл в супермена. Вот и доигрался.

— Я пойду.

— Тебе надо будет бумаги оформить.

— Хорошо, хорошо, только потом, можно?

— Можно, конечно. Я скажу… скажу, что у тебя семейные обстоятельства, как бы, или еще что…

— Скажи. Пока, Сашка.

— Пока, Тим. Братик, ты на меня не сердишься? Нет?

— Нет.

На улице пахло кровью. Как в мясном ларьке. Я покосился на солнце и побрел к метро. Всю жизнь думал, каково это — стать убийцей. Оказывается, очень просто. Однажды, когда мне было лет десять, я охотился за бабочками, а вокруг летали ласточки — низко, к дождю. Решил поймать на лету маленькую крылатую молнию, взмахнул сачком. На земле затрепыхался визжащий перьевой комок. Я перебил птице крыло. Она прожила еще два дня в старой клетке, что я нашел на чердаке, неподвижная, взъерошенная, сидела на полу, не делая попыток запрыгнуть на жердочку. На третий день я нашел ласточку мертвой. Клетка почему-то оказалась открытой, птица лежала на полу в двух шагах от нее. Что ж, похоронил ее в коробочке, вот и все. Но еще долго я вспоминал это гнусное чудо: только что была живая ласточка, быстрая и легкая, потом удар сачком — и она превращается в сломанную заводную игрушку. И умирает. Тогда я всерьез считал себя убийцей. Глупый, чувствительный ребенок, городской недотрога, чьи сверстники десятками истребляли мелких птиц ради забавы. Это было еще до моей встречи с Милоном Радовичем. Много позже, уже подростком, я нашел на берегу моря полусгнивший труп дельфиненка. Беднягу распороло пополам — сунулся, должно быть, под моторную лодку. Я всматривался в обнаженные кости, разглядывал странные очертания мертвого тела, понимая, что этот труп чем-то отличается от виденных мною туш на скотобойне, но не понимая, чем же именно. Наконец, понял. Ласты почти полностью разложились, и было видно, что косточки, ранее скрытые массивной плотью, превращенные при жизни в рыбий плавник, складываются в почти человеческую — кисть руки…