Через месяц она в очередной раз попалась извращенцу. Вернее, наоборот: он попался ей. Был вагон метро, час пик, и духота, и вонь, и потная, грязная лапа сзади. Дина дождалась 'Техноложки' — там всегда выходила куча народу. Когда открылись двери, люди хлынули наружу. Вокруг стало чуть свободнее. Дина резко повернулась и ткнула пальцами в глаза того, кто стоял позади. Он даже не успел убрать руку. Из глаз хлестанула какая-то бледная жижица, извращенец упал и стал корчиться на полу, закрывая лицо, а Дина выпрыгнула из вагона и не торопясь пошла к эскалатору. Впервые в жизни она не стала размышлять, как бы поступила на ее месте кошка. Она просто поступила, как кошка. Инстинктивно. Не думая. С тех пор все плохое словно бы текло мимо нее, не задевая. Она точно знала, как ответить хамливой тетке в магазине, чтобы та заткнулась; как посмотреть на однокурсника, чтобы тот почувствовал себя ничтожеством; как принимать комплименты поклонников, чтобы те видели в ней богиню; она вновь стала кошкой, как это было когда-то, до рождения. Правда, через год лекции почему-то превратились в секретные мероприятия, на них стало очень трудно попасть. Вести о том, где будет новая лекция, передавались из уст в уста. Говорили, что такие правила ввел новый лектор. Дина его никогда не видела. Она как раз собиралась разузнать все об этом новом лекторе, но нашлось дело более важное. Она встретила меня.

— Самое главное, что я перестала всех ненавидеть, — говорила Дина. Кухня то и дело принималась кружиться, в ушах звенело. 'Коперник целый век трудился, чтоб доказать земли вращенье. Дурак, зачем он не напился, тогда бы не было сомненья…' — Я поняла, нельзя так относиться к простецам. Они все убогие. У кого нет памяти о прошлой жизни — у того нет Тотема. У кого нет Тотема — тот обделен от рождения. А ты… ты должен их ненавидеть. Ты их ненавидишь каждый день. У тебя работа такая. И чем дольше будешь себя против всех настраивать, тем легче будет ненавидеть. Неужели ты способен ненавидеть убогих? Я бы так не смогла.

— У них есть… Тотем, — сказал я. Меня повело куда-то вбок и вверх, я лег на пол и закрыл глаза. — Тотем… Человека.

— Бедный мой, — услышал я. Потом всё куда-то провалилось.

Дольки апельсина были нежные, глянцевые. Они окружили курицу на противне, точно утлые спасательные шлюпки, собравшиеся вокруг 'Титаника'. Птичья кожа превратилась в сладкую корку, и сквозь нее сочились бежевые слезы. В последнем протесте человечеству вскинулись обрубки лап, стыдливо прижались к груди культяпки-крылья. Из развороченного куриного зада торчал апельсиновый шар. Стокрылый нацелился ножами, вонзил клинки в мясо, неуловимым движением отпилил ножку и ловко подал Саше на тарелку. Тут же добавил апельсиновых долек.

— Это не надо, — засмеялась Саша. — Это я не буду.

— Ты попробуй сначала…

— Я представляю. Мама все время то свинину с яблоками делала, то лимонную корку в суп бросала. Ешь-ешь, потом на зубах такой, короче, фрукт, — она произнесла это нарочито по-простому: 'фрухт'.

— А ты все равно попробуй.

Саша покорно улыбнулась. Для тебя все что угодно. Она подцепила вилкой дымящуюся корочку, слегка задержала дыхание и отправила в рот. Прожевала.

— Вкусно, — сказала она с удивлением. Стокрылый улыбнулся:

— Теперь все вместе.

Саша отрезала треугольник мяса, поддела ножом пюре, добавила его на вилку и, покосившись на Стокрылого, накинула сверху апельсин.

— М-м, — сказала она через секунду.

— Во-от, — удовлетворенно произнес Стокрылый. Он поднял, салютуя, бутылку вина, плеснул немного в свой бокал, при этом молниеносно обернул бутылку вокруг оси, обмывая горлышко, и наполнил бокал, что стоял перед Сашей.

— За нас, — предложил он, долив себе.

— За тебя, — возразила Саша.

— За нас, — настойчиво повторил Стокрылый. Хрусталь пропел дуэтом. Вино было легкое, почти не пьянило. Много пить нельзя, иначе заметит Боб. 'Боб', - подумала она с жалостью, но мысль эта была такой короткой, что не удержалась в голове. За оставшиеся два часа винный дух выветрится. Самое главное, проследить, чтобы Боб выпил раньше, чем к ней приблизится. Тогда не учует. Хвала Тотему, они не так часто целуются. Хвала Тотему, Боб стал много курить за последнее время и потерял остроту обоняния.

— Аб хинк, — произнесла она чуть слышно.

— Аб хинк, — откликнулся Стокрылый.

Они ели в молчании. Саше удивительно легко давалось молчание рядом со Стокрылым. Так она могла молчать только с отцом. На рыбалке. Точно, на рыбалке было лучше всего. Отец мало разговаривал. Когда они ходили в лес, забирались в самую чащу, и однажды ей посчастливилось увидеть огромный, коврово-мохнатый лосиный бок сквозь перистую зелень — они молчали. Когда она помогала отцу в винограднике — они жили тогда на юге, каждый день после школы она сразу шла в виноградник и там, окутанный сладким запахом лозы, ее ждал отец, и молча протягивал ей секатор, и улыбался — они молчали. Когда они в первый раз пошли в поход, на пять дней, тогда еще мама вся извелась, и закатила скандал, стоило им вернуться, и все-таки это было здорово, жить в палатке, разводить костер, рыбачить… Да, рыбалка, лучше всего была рыбалка. И на рыбалке они молчали. Такое же молчание порой хранил Стокрылый, и это было лучше человеческих слов.

Саша всегда дружила с отцом, а с матерью — нет. Саше вообще всегда трудно было с людьми своего пола. В детстве она дружила с мальчиками, с девочками ей становилось тошно. С первого класса и до десятого Саша была только с парнями. Прогуливала с ними уроки, пила пиво, ходила на футбол. Никто и никогда не пытался с ней переспать. И она в том не видела ничего особенного. Ей нравилась мужская дружба, и страшно было менять ее на что-то новое, темное, влажное, запретное. До первого курса она думала, что никто из мальчиков не предлагал ей секс по той же причине: берегли отношения. Мальчик с девочкой дружил, мальчик дружбой дорожил… Дура.

В академии все стало на свои места. Саша влюбилась в сокурсника, так, как умеют влюбляться кошки — до истерики, до обмороков. Сама ему открылась. Он пошел с ней на свидание, которое назначила, опять-таки, она сама. Переспал с ней несколько раз и бросил. Без объяснений, без комментариев. Просто она пришла на лекцию пораньше и увидела, как он целуется с другой. Всё. Их любовь прожила ровно пять недель.

В тот день она сразу пошла домой и, запершись в ванной, долго смотрела на себя в зеркало. Самая обычная девчонка, за что ей такое… Самая обычная… Бледная, с не выщипанными бровями и вздернутым носом. Вечно в брюках. С лодыжками, на которых курчавится нежный золотистый пух — как ей стыдно было, когда он ее раздевал, ведь она не думала, что все случится на первом же свидании. А трусики, великий Тотем, трусики в полосочку… Срам. И еще — духи. Мамины духи, которыми ей милостиво разрешено было пользоваться.

В тот же день она позвонила одному из друзей (мальчику, естественно), заняла у него денег и отправилась, трепеща, в салон красоты.

А через полгода вышла замуж за Боба. Это была дружба, скрепленная печатью в паспорте. С Бобом было классно, весело. Им нравились одни и те же фильмы, рок-группы, детективы. С Бобом можно было махнуть на пару недель в поход, взяв с собой только рюкзаки и спутниковые телефоны. С Бобом было уютно, да, именно уютно, где бы они вдвоем ни оказывались: в кафе, в клубе, в машине, в лесу, у черта на рогах. Боб — огромный, сильный, добродушный. Настоящий защитник и верный, верный, верный товарищ.

С Бобом не получалось только одно. Молчать. Он все время с ней разговаривал. Когда она его не слушала, он продолжал говорить, обсуждал сам с собой нераскрытые дела, строил вслух планы, бормотал под нос какие-то расчеты. Он вызывал ее на разговор. Он любил говорить, Боб. Крупные мужчины обычно молчаливы, но на Боба этот закон не действовал.