Кандида молча кивнула.

Врач вновь начал разглядывать рану.

– Селезенка не задета – иначе ему бы не выжить. И артерии не повреждены. Но ребра поломаны и мышечная ткань разорвана. Видно, пуля была маленького калибра.

– Я не знаю.

– Этот поросенок, в отличие от того, что был утром, оказался счастливее. Будет немного болей в желудке, но в живых останется.

Глаза Кандиды наполнились слезами:

– Господи, благодарю Тебя.

Доктор только саркастически улыбнулся:

– Что? Этот герой войны – твой любовник?

– Нет. Я даже не знаю его.

– Теперь ты его даже слишком глубоко изучила. Ты видела то, что никогда не видела его собственная мать. Он в сознании?

Кандида еще раз взглянула на американца:

– Не думаю.

– Тем лучше. Тогда замолчи и не мешай мне.

Двадцать минут доктор молча накладывал швы. Работал он быстро и уверенно. Вдруг Кандида ощутила чье-то присутствие у себя за спиной и обернулась. Это был Тео. Он положил руку на плечо девушки и молча продолжал следить за тем, что делает доктор. Кандиде вдруг стало интересно: а там, в Греции, с ногой Тео проделывали нечто подобное или нет? Время от времени американец вздрагивал, но был без сознания.

Доктор закончил работу, шов оказался таким большим, что раненый был похож на вспоротую куклу, которую наспех набили опилками.

Врач наложил повязку и передал Кандиде еще две упаковки стерильных бинтов:

– Держи их в чистом месте.

– Хорошо, доктор.

Тео молча передал врачу бутылку вина. Лекарь сразу же припал к горлышку, и на лице его было написано несказанное блаженство. Сам он напоминал сейчас пожирателя огня на ярмарке. Затем врач взглянул на бутылку – та опустела на треть – и убрал ее в саквояж.

– А на закуску – свининки, пожалуйста, – миролюбиво заявил лекарь и наконец-то закурил.

– Какой свининки? – переспросил Тео, высоко подняв бровь.

– Мой гонорар. Не думаешь же ты, что эта компания оборванцев, называющих себя партизанами, в состоянии хоть что-то заплатить мне?

– Это нас не касается, – смущаясь, сказал Тео.

– Нет, касается. – Доктор сверкнул своими поросячьими глазками.

Тео только вздохнул.

– Мать сойдет с ума, если услышит. Партизаны уже набили свои рубахи колбасой. Думаю, я смогу дать вам килограмма два свиных ребер.

Раненый неожиданно издал стон.

– Вы сказали, что вколете ему дозу морфия после операции, – взмолилась Кандида.

– Ему нужно что-то посильнее, чем морфий. – Доктор достал сразу четыре ампулы, аккуратно завернутые в газету. – Эти две с морфием, а две другие – с пенициллином. Знаешь, что такое пенициллин?

– Думаю, да.

– Он поможет ему выжить. Это все, что тебе следует знать. Смотри, девочка.

Врач показал Кандиде, как наполнять шприц и как потом делать укол в руку, всаживая иглу в голубую вену в изгибе локтя.

– Завтра введешь ему еще одну ампулу пенициллина. Если боль станет нестерпимой, вколешь половину ампулы морфия. А другую половину – позднее. Завтра вечером занесешь шприц ко мне домой. К этому времени я успею найти еще одну ампулу с пенициллином. Но запомните, это будет стоить килограмм колбасы.

– А он уже может есть?

– Сегодня вечером лучше его не кормить. Затем два дня – только жидкая пища, потом можно приготовить омлет на молоке. И держать его надо на этой диете до тех пор, пока желудок не начнет нормально работать.

С этими словами доктор встал и направился к выходу, даже не взглянув в сторону раненого, чью жизнь он только что спас.

– А теперь дайте мне то, что причитается, и доставьте как можно скорее домой, пока нацисты не появились здесь.

В этот момент в сарай вошел англичанин. Он бросил быстрый взгляд в сторону своего друга.

– Когда нам можно будет забрать его?

– Забрать? – Врач пожал плечами в недоумении. – Только когда он поправится.

– Сколько придется этого ждать?

– Несколько недель.

– Но он не может оставаться здесь так долго, – вмешался в разговор Тео.

– Выбора нет. Если вы, конечно, не хотите, чтобы американец умер у вас прямо на огороде.

Мужчины вышли, продолжая переругиваться. А Кандида осталась сидеть с американцем, глядя ему в лицо. Голоса постепенно затихли во дворе. Девушка начала соображать, где можно было бы спрятать несчастного. Лицо раненого было теперь спокойным и умиротворенным. Наркотик разгладил маску боли, и теперь стало заметно, что американец молод и кажется не намного старше самой Кандиды. И, по представлениям девушки, раненый совсем не был похож на американца. Его лицо напоминало скорее маску древнего воина. Рот был полуоткрыт, и видны белые, слегка искривленные зубы. Черные мокрые волосы прилипли к высокому лбу.

Появились откуда-то две кошки и, не отрываясь, смотрели на раненого зелеными глазами: наверное, им очень хотелось полизать эти бурые пятна на бинтах. Несчастный, казалось, находился в глубоком забытьи, поэтому девушка укрыла его пальто, оставленным Паоло, отогнала кошек и решилась оставить несчастного на короткое время.

На кухне спор был в самом разгаре. Кандида ясно слышала голос матери:

– За сокрытие партизан – смертная казнь, Винченцо. Что здесь еще объяснять?

– Но раненый умрет, если не оставить его, – возразил Винченцо. – Разве у нас есть выбор?

– Есть. Ты только посмотри на них. Они ходят здесь как хозяева, берут без спроса еду. Значит, им ничего не стоит забрать с собой американца.

Три партизана, небритые, покорно стояли, прислонившись к стене и не ввязываясь в спор, только ждали, как решится участь их товарища.

– Мы можем спрятать американца в подвале, – вмешалась Кандида.

Роза тут же накинулась на дочь:

– Попридержи язык!

– Но она права, мама, – не удержался Тео. – Мы можем устроить раненому там постель. Всего на несколько дней. Немцы не догадаются заглянуть туда.

– Немцы не такие дураки, как ты, – рявкнула в сердцах Роза, и прядь ее белых волос непокорно вырвалась наружу, а лицо покраснело, что свидетельствовало о самой настоящей вспышке гнева.

– Нет, кое-что я знаю о немцах, – обиделся Тео, – но если никто не предаст нас, то раненый будет в полной безопасности.

– Думаю, что никто слова не скажет, – согласилась Кандида. Действительно, в деревне не было ни одного сочувствующего фашистам.

– Ты можешь спрятать его высоко в горах вместе с одним из своих придурковатых пастухов!

Винченцо даже поднял бровь от удивления.

– В горах? В декабре?

– Пусть он там попытается спастись. Зачем же рисковать нашими жизнями?

– Нет! Американец останется здесь, – спокойно, но твердо возразил супруг.

– Он уйдет!

Кандида хорошо знала, что гнев матери продиктован больше страхом, чем ненавистью.

Винченцо отрицательно покачал головой:

– Останется.

– Тогда немцы живьем сожгут нас в собственном доме.

Кандида невольно оглянулась вокруг, вглядываясь в грубые мазаные стены, которые хранили тепло зимой и прохладу летом. Огромное ореховое дерево когда-то росло во дворе, но буря сломала его, когда Кандида была совсем маленькой. Девушке это жилище казалось таким прочным, словно из гранита. Оно способно выстоять во всех бурях и даже – против нацистов.

Винченцо говорил спокойно, но в голосе его чувствовалась сила:

– Этот дом принадлежал моему отцу, и отцу моего отца, и деду моего деда, Роза. Поэтому я имею право сам принимать решения.

Розу всю трясло от его слов:

– Что ж, на одну ночь я согласна. Но завтра его здесь не будет.

– Я не отправлю парня умирать в лес, как паршивого пса. Я сам не смогу дальше жить с этим. Пусть раненого перенесут в подвал. Кандида устроит там все. Тео, ты останешься с американцем. – И, кивнув в сторону врача, Винченцо добавил: – Пойдемте, доктор, я отправлю вас домой.

Роза молча вышла из кухни. Кандида знала, что мать готова вот-вот расплакаться…

Комок застыл в горле и у самой Кандиды – она сочувствовала матери всей душой, но отец был прав. Прав, и подчиниться следовало ему, мама, ему… Они не могли выбросить раненого на улицу, не могли. Это был их долг, бремя, которое следовало нести до самого конца, каким бы тяжелым оно ни было. Кандида взглянула на партизан, по-прежнему жавшихся у стенки, и твердо сказала: