– Помиримся, дорогая. – Он наклонился слегка вперед и губами коснулся пряди у самого затылка. Эвелин уклонилась от поцелуя и, быстро повернувшись, теперь смотрела мужу прямо в глаза. Румянец появился на ее щеках, а глаза слегка заблестели.

– И теперь ты ласкаешь меня в соответствии с инструкциями Теда?

– Нет. Конечно же нет, – попытался улыбнуться Дэвид. – Я ласкаю тебя, потому что ты моя жена.

– Не беспокойся об этом, пожалуйста. Я не собираюсь нежничать с тобой.

– Но сейчас нам вновь надо быть вместе.

Лицо Эвелин приобрело весьма опасное выражение:

– Это почему? – только и спросила она.

– Потому что мы ждем приезда дочери. А перед детьми всегда следует вести себя по-особому.

Он видел, как у Эвелин заходили желваки под скулами, и какое-то мгновение казалось, что жена вот-вот даст ему пощечину:

– Перестань, Эвелин. Шести недель вполне достаточно.

Дэвид протянул руку и слегка коснулся ладонью щеки жены. Кожа у нее была прекрасной, нежной и шелковистой, пальцы ощутили даже холодок.

В течение этих шести недель у Дэвида не было ни одной женщины, и он уже был на грани отчаяния.

– Разве мы не друзья? – проговорил он льстиво. Дэвид поднес руку жены к губам и поцеловал ее пальцы, а затем – ладонь.

– Эвелин, я очень, очень виноват. Что еще я могу сказать?

– Ничего.

– Тогда, дорогая, разве нельзя все начать сначала?

– С самого начала? – повторила жена, будто не поняв.

Почувствовав, что сейчас подходящий момент, Дэвид привлек жену и поцеловал в щеку, а затем в висок. Она не оттолкнула мужа. Тогда он поцеловал Эвелин в губы, с силой и нежностью. Ее губы оставались сухими и холодными, но где-то внутри Дэвид ощутил ответную дрожь.

– Ты прекрасна, – шептал он между поцелуями. – Я всегда хотел тебя, что бы ни происходило. Дорогая…

Дэвид притянул к себе Эвелин, сильнее прижавшись к ней всем телом. Слабое желание наконец пробудилось в ней, и Эвелин прислонилась к фортепьяно.

– О, Дэвид, Дэвид… – вдруг прошептала Эвелин.

– Господи, как я хочу тебя.

Вдохновленный первым слабым успехом, Дэвид начал медленно поднимать подол платья и поднял его уже до уровня бедер, ладонь скользнула по тому месту, где кончались чулки и начинались подвязки.

– Нет. – В последний момент Эвелин вырвалась из объятий. Оба они тяжело дышали, их лица раскраснелись. – Держи руки при себе.

– И до каких пор? – спросил Дэвид, уловив нерешительные интонации в голосе жены.

– Пока сама не скажу.

– Но шесть недель, Эвелин!

– Дисциплина только идет тебе на пользу.

С этими словами она, быстро вышла из комнаты, хлопнув дверью.

СОВЕТСКИЙ СОЮЗ

Сегодня он уже смог сесть на постели. Боль почти не чувствовалась, раны затягивались, и Джозеф ощутил, будто его лицо стало другим: оно словно поменяло форму, как ствол изуродованного бурей дерева.

Таня не разрешала ему смотреть в зеркало.

– Подожди, зэк, пока борода не отрастет. Не беспокойся. Ты очень симпатичный парень.

Но говорить нормально он все еще не мог. Язык словно одеревенел, совсем не слушался, поэтому только нечленораздельные звуки вырывались сквозь выбитые зубы. Речь идиота. Джозеф ненавидел себя и старался побольше молчать.

Шатаясь, он встал на ноги. Таня бросилась на помощь, но Джозеф отрицательно покачал головой.

– Со мной все в порядке.

Она с напряжением следила за тем, как ее зэк делает первые шаги. Болели все суставы, и усталость, казалось, навалилась на него. Он оперся о стену и бессмысленно уставился в окно, за которым, кружась, шел снег.

– Ну, теперь все себе доказал. А сейчас назад – в постель! – скомандовала Таня.

– Я хочу посмотреть на себя.

В ответ Таня выругалась по-русски.

– Что, хочешь все-таки полюбоваться на себя? Глупыш. Забудь о своей мордашке. И назад – в постель.

Но Джозеф упрямо отстранил ее и заковылял через комнату, в угол, где висело зеркало над умывальником. Когда он подошел, то почувствовал, как страх будто сковал его. Джозеф схватился за раковину, чтобы не упасть, и с трудом медленно начал поднимать лицо вверх, к стеклянной гладкой поверхности.

– О Господи.

Таня закрыла лицо руками и вдруг начала рыдать.

С гладкой поверхности на Джозефа смотрел совершенно другой человек, лицо которого, как страшная маска, вполне могло напугать ребенка. И борода не скроет подобное уродство. Правая щека глубоко впала. Челюсть оказалась свернутой на сторону, а рот навсегда искривила отвратительная улыбка. Разорванная пулей и наскоро сшитая Таней нижняя губа не прикрывала нижний ряд зубов. Джозеф открыл рот: большинство зубов, особенно с правой стороны, были выбиты. У языка оторван кончик. Вот почему так трудно говорить.

Швы еще были свежими и красными. Шрамы так деформировали лицо, что нос съехал куда-то набок. Вид у Джозефа был вконец измученный, и только глаза, темные, с беспокойным блеском, отдаленно напоминали еще прежнего человека.

Джозеф еще долго смотрел на себя в зеркало и молчал, пытаясь смириться с мыслью, что до самой кончины ему придется существовать скрытым ото всех за этой уродливой маской вместо лица.

Наконец он выпрямился и посмотрел на Таню.

– Ты совершенно нрава, – начал медленно произносить Джозеф, стараясь выговорить каждое слово. – Швы что надо.

Таня открыла лицо, красное от слез:

– Я сделала все, что могла, зэк.

– Знаю, Таня. Знаю.

– Ты был сплошное месиво. А доктора звать или отправлять тебя в больницу – нельзя, сам знаешь.

– Знаю. – Он протянул руки и обнял ее. – Прекрасная работа. Спасибо тебе.

Сквозь слезы она вдруг засмеялась:

– Вежливый какой. Я из его лица сделала штопаный носок, а он еще и благодарит меня.

– Ты спасла меня. А жить можно и с этим лицом.

Ее тело было большим и сильным. Она обняла его в ответ, а потом вдруг отстранилась и начала вытирать слезы:

– Тебе надо смириться с этим, зэк, и жить дальше. Выбора-то все равно нет.

АНГЛИЯ

Катарина сидела в здании вокзала Виктория на жесткой деревянной скамье, рядом с весами для багажа. Сейчас ей нельзя было дать и пятнадцати лет. Серая школьная форма и куртка – так ей велели одеться монахини специально для путешествия. Голым коленкам было очень холодно: белые гетры не защищали их от морозного воздуха. Рядом с Катариной стоял большой чемодан, а маленький лежал на коленях, и девочка вцепилась в него, как в свою последнюю надежду и драгоценность.

Шум большого вокзала со всех сторон обрушивался на Катарину: скрежет и визг колес, звуки шагов и гул голосов, выкрики. Девочка раньше никогда не видела толпы и могла бы испугаться сейчас, если бы не понимала, что этому безумному, окружившему ее миру нет до нее никакого дела.

Она сидела на тяжелой скамье, как забытый кошелек или оставленный случайно зонтик, – нуль, пустое место. Она была сейчас ничтожной песчинкой в этом шумящем, кричащем, ревущем мире.

Она не знала, сколько миль ей пришлось преодолеть за два последних дня, но сознавала, что вся ее прошлая жизнь, семья теперь далеко позади и растворились, словно в дымке.

Родственники посадили Катарину на поезд в Брешиа, и ночью девочка добралась до Милана. Монахини ее встретили, и Катарина провела ночь в монастырской келье в центре города. Всю ночь она не могла сомкнуть глаз, прислушиваясь к шуму машин за окном и к той злобе и ненависти, что свили гнездо в ее сердце.

Лондонский поезд оказался намного больше миланского. Катарина ехала в купе вместе с другими пятью пассажирами. За окном перед ней промелькнула вся Италия, затем появилась Франция с бесконечной вереницей полей и городов, городов и полей.

В Париже была остановка на несколько часов, а затем вновь замелькали города и поля, которым, казалось, нет конца, – и так час за часом, миля за милей, пока закат не сменился мраком ночи.