– Ну разве разумно прятать крыс от крысоловов, а?

– Он был тяжело ранен.

Эсэсовец только кивнул в ответ.

– Знаю. Его ранили, когда он убивал немецких солдат. Ваш английский друг рассказал нам и это. Где он сейчас?

– Скажи им! – закричала Роза.

Кандида отрицательно покачала головой. Спасти Джозефа уже было нельзя, но предать его она не могла. Офицер неожиданно улыбнулся.

– Впрочем, это не имеет значения. Мы знаем. Англичанин рассказал. В башне. Мои люди уже схватили его. – Затем, повернувшись к Гвистерини, офицер добавил: – Итак, мой патриотический друг, что нам следует сделать с этими предателями?

– Расстрелять. И я сделаю это сам.

– Расстрелять? Но, мой друг, мы же не варвары. Американские бомбы каждую ночь убивают наши семьи, но воевать с женщинами и детьми не в наших правилах. А вот мужчины – другое дело. Пожалуй, все-таки следует освободить героя войны, – добавил эсэсовец после небольшой паузы. – Он и так уже получил свое. А старика взять.

– Нет! – дико закричала Роза и рванулась вперед. Она упала на колени и обхватила начищенные до блеска офицерские сапоги. – Пожалуйста, не надо. Пожалуйста, пожалуйста…

Только сейчас Кандида поняла, что бесстрастно и совершенно спокойно произнесенные слова офицера означали смертный приговор, который вынесли отцу.

Два солдата уже успели оттащить Розу и поднять ее на ноги, но она тут же вновь рухнула на иол.

Все они, словно по команде, начали кричать. Кандида разобрала голос Тео, затем надрывные рыдания матери.

Солдаты бросились к Винченцо и оттащили его от остальных.

Кандида кинулась к отцу, но удар прикладом отбросил ее на пол. Она не сразу смогла подняться, а когда наконец ей это удалось, она как завороженная уставилась на ладони, сплошь покрытые кровью.

Офицер кивнул своим людям.

– Тащите его.

– Роза! – громко крикнул Винченцо. – Роза! Я люблю тебя.

Кандида закрыла лицо руками.

– Дети, я люблю вас тоже! – кричал Винченцо. – Молитесь за меня!

Через несколько секунд во дворе раздались выстрелы.

Кандиде показалось, что теперь она всю жизнь обречена бродить без дороги в полной тьме. Ноги не слушались, голова кружилась.

Она с трудом выбралась из леса на опушку и посмотрела на одинокую башню, которая, словно перст, указывала куда-то в пустое небо.

Медленно Кандида подошла к двери. Ноги промокли, дрожь не прекращалась ни на секунду, хотя холода Кандида не чувствовала.

Башня была пуста. Одежда и вещи Джозефа разбросаны на полу. У камина лежала наполовину разодранная «Божественная комедия» Данте. Кандида подняла книгу и стала ее разглядывать, словно в этих черных строчках заключалась разгадка всей ее несчастной жизни. Затем бросила книгу на пол.

Ночь медленно опускалась на лес. Кандида вышла и стала смотреть на снег.

Она пришла сюда, чтобы похоронить своего возлюбленного, но его забрали.

Но даже когда эта несложная мысль проникла в замутненное сознание, Кандида еще долго не могла справиться с собой и покинуть это место, а продолжала ходить вокруг башни, будто разыскивая что-то.

НОРТАМБЕРЛЕНД, АНГЛИЯ

Женская фигура в белом медленно двигалась по саду под холодным голубым небом. Был канун Рождества, но опавшая листва еще лежала на дорожках и повсюду алел морозник.

Огромная сетка, прикрепленная к широкополой шляпе, придавала женской фигуре загадочный вид – некая жрица, совершающая мистическое таинство. Женщина держала дымящийся сосуд, пытаясь направить клубы дыма в отверстие улья. Но пчелы реагировали на это слабо, словно нехотя. Она приподняла крышку улья и вытащила деревянную рамку с сотами, сплошь усеянную черными тельцами пчел. Стряхнув насекомых, женщина поднесла пластину к лицу. Затем, немного прихрамывая, направилась к Анне и Филиппу Уэстуорду.

– Я так и думала, – заключила Эвелин Годболд и протянула пластину. – Не пугайтесь, у них нет жала.

Золото меда было покрыто каким-то налетом.

– Что это, бабушка?

– Пчелиные вредители. Они проникли в улей вместе с пчелами и отложили яйца. Теперь личинки пожирают мед. Самые настоящие паразиты. Как я их ненавижу! Надо выжечь все поврежденные места и основательно окурить улей.

– Ты прямо сейчас собираешься этим заняться? – с сомнением спросила Анна. – Ведь ты только начала поправляться после операции.

– Через полчаса я сделаю перерыв, чтобы выпить чаю. Не стойте на холоде. В гостиной уже развели огонь. Уоллас! Пойдемте!

Старый шофер присоединился к своей госпоже. Филипп и Анна стояли и смотрели вслед двум фигурам, укрытым белыми сетками. Они подходили к ульям и вытаскивали рамки, чтобы сжечь их.

– Она великолепна, не правда ли? – спросила вдруг Анна.

– Да. Она не собирается сдаваться и готова сражаться за каждое мгновение своей жизни. Эвелин мне очень нравится.

Они направились к дому, остановившись ненадолго, чтобы постоять под великолепными ливанскими кедрами. Дом горделиво возвышался на холме, снисходительно поглядывая позолоченным фасадом на сады, раскинувшиеся внизу. Это было великолепное здание с многочисленными окнами, с трубами, глядящими в холодное зимнее небо.

Они вошли в гостиную. Здесь пахло так же, как в детстве Анны: дровами в камине, пчелиным воском, которым обычно натирали мебель.

– Здесь всегда такой запах. Наверное, он сохранился еще с 1650 года. – Лицо Анны исказилось от боли, когда она присела на диван.

– Болит?

– Спина.

Ломовик так ударил тогда Анну гаечным ключом, что на лопатке остался след.

Диваны были тоже прежними, какими их помнила Анна с детства. Старинный камин украшала великолепная лепнина.

Филипп взял одну из диванных подушек и прочитал вышитое на ней изречение: «Одно сегодня стоит двух завтра».

– Думаю, что твоя мать была поражена всем этим, когда очутилась здесь после фермы на озере Гарда.

– Ты имеешь в виду это великолепие?

– Во всяком случае, здесь все так необычно…

– Думаю, что больше всего ее поразила английская погода. Чтобы полюбить здешний климат, надо родиться на острове.

Филипп разглядывал другую подушку, на которой было вышито по-латыни: «Время бежит».

– Бабушка сама вышила это. У нее суровый характер.

– Я бы сказал, что слишком суровый. Впрочем, моя мать тоже любила вышивать всякие пословицы.

– Правда? – оживилась Анна. О матери Филиппа они никогда не говорили. – Какие же у нее были любимыми?

– «Не разбив скорлупы, не сделаешь омлета» – это любимое. А еще: «У савана нет карманов». Думаю, она тоже поразила бы тебя своей суровостью.

– Расскажи мне о ней.

– Как-нибудь потом.

– Всегда потом.

Филипп улыбнулся.

– Бабушка кончила читать дневник?

– Да. Я уже видела пометки на полях. Филипп, я так волнуюсь.

– Почему?

– Что она обо всем этом скажет? И почему до сих пор молчит?

Филипп нагнулся и нежно погладил Анну по щеке.

– Успокойся. Настанет время, и она все скажет.

Решиться провести Рождество в Европе было нелегко. Сознание того, что Эвелин умирает, только осложняло дело. Английские врачи предупредили Анну, что речь идет о нескольких месяцах. Анна была намерена быть с бабушкой вместе до ее кончины, но хотела встретиться с Эвелин, пока та в состоянии вести обычный образ жизни.

Мать Анны только что вышла из коматозного состояния и вряд ли сознавала, что сейчас канун Рождества. Эвелин же была пока в полном сознании, и поэтому Анна приняла это непростое для себя решение.

Она поняла, что бабушке обязательно следует прочесть дневник, хотя эффект мог быть неожиданным. И не только потому, что ставилось под сомнение отцовство Дэвида Годболда, но раскрывалось также и предательство мужа Эвелин по отношению к Джозефу Красновскому и ко всей семье Киприани в 1944 году.