С п и к а (открывает лицо и внезапно прижимается к Баландашеку всем телом). Я люблю тебя, мой бедный мальчик, мой сыночек, как же я тебя люблю! Иногда мне кажется, что если б несчастный Альфред был жив, он был бы таким же, как ты, и я ни в чем не могла бы ему отказать.

Б а л а н д а ш е к (гладит ее по голове, говорит уже совсем спокойно). О! Мне снова хорошо. Почему ты не можешь быть такой всегда? Я бы тоже постарался.

С п и к а (тянет его на канапе). Не говори больше ничего. Опять все испортишь. Я знаю, ты так не думаешь, просто говоришь, повинуясь дурной, отвратительной привычке. На самом деле ты добрый!

Садятся на канапе: Баландашек ближе к залу, Спика дальше. В тот же миг в правую дверь быстро входит  М а р и а н н а.

М а р и а н н а. Дети мои, знаете ли вы, что случилось? Сторож соседней виллы, той, справа, с большим садом — ну, той, что неизвестно кому принадлежит, только что мне сказал, что кто-то туда въехал. Во всем доме свет, суета. Видно, как тени бегают по занавескам. Он говорит, что это  О н и  туда въехали.

Б а л а н д а ш е к. Что еще за  О н и?

Слово «Они» все произносят, особо выделяя, с нажимом.

М а р и а н н а. Ну вы же знаете — О н и, главный комитет тайного правительства. Ведь нами управляют именно  О н и, а вовсе не те манекены.

Б а л а н д а ш е к. Да что вы плетете, Марианна! Не верю я ни в каких  Н и х  и ни в каких  Т е х. Это все небылицы из газет, оппозиционных режиму. (Задумывается.) Хотя подчас я начинаю верить даже в  Э т о, так опрокинуты все наши представления, так вывернуто наизнанку чувство нашей государственности. Скажу больше! Государственности вообще...

С п и к а. А я верю, что  О н и  существуют. В этом вся прелесть жизни. Мы верили в масонов, верили в евреев с большой буквы Е. Теперь — поверим в  Н и х. Нужна же хоть какая-то вера...

М а р и а н н а. Ой, госпожа графиня! Тут не вера. Есть какая-то правда на дне всех этих баек. Мы знаем, кто такие евреи, знаем, кто такие синдикалисты. Но что, собственно, такое  О н и — понятия не имеем. Тайное правительство, и все тут. Довольно того, что тайное. Они правят всем, и никто не знает, кто они такие.

Б а л а н д а ш е к. Еще бы — ведь вы, Марианна, все перепутали. Не то они есть, не то их нет — вам все едино. Но ведь если есть, то они должны быть каким-то образом реальны. Вы мне тут, пожалуйста, всякие скороспелые мифы не разводите!

М а р и а н н а. Меняются времена, меняются — вот и все. Недолго вам осталось вылизывать свои галереи. Я-то всегда хороший обед приготовлю. А устоит ли эта мазня перед тем, что грядет! Вот вопрос, вот в чем вопрос.

Б а л а н д а ш е к (Спике). Видишь? Твоя наука превращает пошлый лепет этой кикиморы в вопросы, которые когда-нибудь прояснит история. Ты — элемент упадка, Спикуся! Я всегда это говорил. И все потому, что будучи актрисой, ты подвержена влияниям эпохи. Обречена плясать так, как тебе играют, точнее — играть так, как тебе напишут.

С п и к а. Каликст, умоляю тебя, перестань!

Б а л а н д а ш е к. Не перестану, и да поможет мне Бог. Я всегда был собой несмотря на свою двойственность. Ты знаешь? Я — тот объективный прибор, который наравне с Рембрандтом и Рубенсом ценит Пикассо, Матисса, даже Дерена и Северини. Я всесторонен. У меня на стенке висят все, все без исключения, но — лучшие в своем роде. Я избирательная урна столетий, альфа и омега объективизма. Мои теории не исключают никого, даже Чижевского. Я как дух, который носился над водами во времена хаоса.

С п и к а. Но ты не страдаешь. Ты смотришь на это со стороны. А ведь ты не в театре. Если б тебе пришлось...

Б а л а н д а ш е к. Долой этот твой театр. В театре Чистой Формы нет. Уж это точно. Ты абсолютно не знаешь французской литературы, о Греции не имеешь ни малейшего представления: ты невежда из невежд. Если б ты знала все, если б ты могла вникнуть в то, сколь неисчерпаема каждая из бесчисленных клеточек исторического развития понятий и чувств — более всего чувств, — ты поняла бы, что значит то, что сейчас происходит. Но ты — всего лишь «бедная обманутая коза», как выразился Мицинский в своей «Базилиссе Феофану» — когда Никефор говорит, говорит о ней, о самой Базилиссе.

С п и к а. Знаю. Я играла Феофану сто тридцать шесть раз перед толпой идиотов, которые ничего не знали. Я-то знала все. Я знала многое о той минуте, когда она, Владычица Вселенной, растлительница арабского шейха, убийца невинности непобедимого Никефора, шагала в монастырь в рубище прокаженной. Ты ничего не понимаешь, милый мой эстетствующий Баландашек. Ты смотришь на мое тело, как на тело Венеры Джорджоне. Ты автомат, чудовищный эротический автомат.

Б а л а н д а ш е к (холодно). Нет, и знать об этом не хочу. Здесь, в моей галерее, где царствует холодная, бездвижная, недосягаемая и бессловесная конструкция формы, от тебя в этот миг исходит перекипевший демонизм третьеразрядной кокотки из предместья. Довольно, или я за себя не отвечаю.

С п и к а (вставая). Ах, хоть бы раз ты перестал за себя отвечать. Никогда еще я не была в столь ужасном положении, чтоб мне пришлось в жизни быть иной, чем на сцене. Там я действительно чувствую, что я — это я. Там, где пыль с этих гадких досок и выцветших тряпок покрывает мое тело, взмокшее от усилий выжать из себя несуществующие чувства, там я — это я, но не с тобой, жестокий, противный, любимый, единственный мой Баландашек!

Снова садится.

Б а л а н д а ш е к. И все-таки мне сегодня хорошо, даже вопреки моей самой главной любви. Я люблю тебя, высшее воплощение женского ханжества, люблю тебя, двуличная любовница гения сцены, единственного убийцы всякого притворства. Бамблиони — художник. Он — доказательство моего утверждения, что актер, режиссер, какой-нибудь семитский ученик Рейнхгардта — есть, несмотря ни на что, творец — такой же, как этот ужасный создатель абстрактных пространственных композиций. (Указывает на картины Пикассо.) Творец — но только не в области Чистой Формы. Входить туда театр не имеет права и никогда его не получит.

С п и к а (с ожесточенным упорством). Я должна тебя вырвать у этой мазни, пускай я замертво паду в паскудном сладострастии твоих ледяных объятий. Иди ко мне, я буду доброй, я исполню самые дикие твои прихоти, только хоть на миг полюби меня, хоть на секунду замени мне те толпы любовников, от которых я отказалась ради тебя.

Б а л а н д а ш е к (обнимая ее). Буду любить тебя. Раз в жизни, но буду. Такого психического насилия еще не знал вид существ, называемый человеком. Но зачем я все это говорю, если даже в теории не могу преодолеть границу, поставленную самой сутью понятия, не могу устранить его двойственность как знака и значения, его несводимость к понятию — ох уж эти понятия! — комплекса значений.

С п и к а (неприязненно). Ты хочешь испортить мне этот единственный вечер своим бесплодным пустословием? Хочешь?

Баландашек молча целует ее в губы.

М а р и а н н а (которая до сих пор смотрела на них, заломив руки). Ох, детки вы, детки! Может, вам дать паштета из ножек новорожденных черных козлят? Может, вы наконец опомнитесь хоть на миг? Ведь если  О н и  здесь угнездятся, пробьет ваш последний час.

Б а л а н д а ш е к (отпускает Спику и кричит). Давай, кухарочка! Давай все, что есть! Давай паштет хоть из ножек молодых борзых, хоть из молоденьких белых карликов, хоть из маринованных зеленых гадюк. Только поскорее. Сегодня я действительно равен себе, и для меня существует только одна женщина. Какое счастье! Любить лишь одно создание, а на всех девок мира смотреть как на стадо пингвинов или пришельцев с другой планеты.

С п и к а. Так значит, ты все-таки любишь меня?

Б а л а н д а ш е к. Ну да, конечно, да. Тысячу раз я говорил тебе это, только в иной форме. Ах, как мне хорошо! Ко всем чертям чужие страдания. Не всякий двурукий обменщик веществ имеет право назвать свое страдание человеческим, и уж во всяком случае — страданием всего человечества. Человечества не существует — в том смысле, и каком говорят о нем известные господа, а последнее время — даже и дамы! Есть только горстка бесплодных потребителей тех сокровищ, которые созданы несчастными рабами известных маний. А рабы эти растут как плесень на виде существ, несправедливо называемых людьми. Ах, как мне хорошо в моей абсолютной бесплодности, в моем чудесном футляре абсолютного безделья.