С а е т а н. Да плевал я, клал я на твои трагедии! Если падут барьеры между народами, перспективы откроются безграничные. Родятся такие мысли, которые невозможно предугадать сегодня, при нашем уровне знаний об истории законов в неразберихе наших представлений.

С к у р в и. Терпеть не могу, когда вы пускаетесь в спекуляции, превышающие ваш умственный потенциал. У вас нет нужного запаса знаний, чтоб все это выразить. А я располагаю понятийным аппаратом — чтобы лгать. Моей трагедии никто не понимает! Временами это даже странно.

С а е т а н. Трагедия начинается там, где возникает резь в кишках. Эти мысли не доходят у тебя, прокуроришка, до блуждающего нерва — только кора головного мозга, стерва её мать, страдать изволит — эффектно и безболезненно. Для нас же, с нашей точки зрения, эти ваши трагедии вообще — чистая забава, а уж твоя-то и подавно — сплошное наслаждение: после девок и хлюстриц залечь вечерком в кроватку, почитать, помечтать о такой вот ахинее и уснуть, радуясь, что какой-нибудь заплюханной лахудре представляешься этаким интересным господином. О, если б я мог поиграть в такие трагедии! Боже — что это было бы за счастье! Нечеловеческое! Вот было б счастье — если бы мои потроха хоть на миг перестали болеть и за себя, и за все человечество — и-эх!

Весь скрючивается. Княгиня сладострастно смеется.

С к у р в и (Княгине). Да не смейся ты, обезьяна, так сладострастно, не то я лопну. (С нажимом, Саетану.) Это еще предстоит доказать, что ваши потроха болят за человечество. А может, таких случаев вообще в природе не бывает? (Надолго воцаряется тяжкое молчанье. Скурви говорит в тишине, при этом (sic!) чуть слышно далекое танго из радиоприемника.) Дансинг отеля «Савой» в Лондоне. Вот уж где действительно веселье. Разрешите на минутку выйти — я ведь тоже человек. (Убегает влево.)

С а е т а н. Таковский-то себе усё, чего ему охота, а нам дак вон даже...

К н я г и н я. Тихо — не смешите меня. Вы мне своими мыслишками совсем мозги защекотали.

С а е т а н (с внезапной нежностью.) Ох, голубка ты моя! Тебе и невдомек, какая ты счастливая, что можешь работать! Как просят работы эти наши вонючие пятипалые грабли, как всё в нас рвется — хоть ты тресни — к этой единственной отраде. А тут — на́ тебе. Пялься на серую, к тому же шершавую стену, сходи с ума, сколько хошь. Мысли лезут, как клопы в постель. И пухнет изнуренное нутро от тоски великой, страшенной что твоя гора Горизанкар и смердящей как римская Клоака Максима, как Монт Экскремент из фантастической повести Бульдога Мирке, — от скуки, ноющей как нарыв, как карбункул, — снова мне, сучий хрящ, слов не хватает, а поболтать охота, как кой-чего другого. Э — да что там, и так никто не поймет. Уже и предсловесной слизи больше нету. На кой тут что-то выражать? Чего ради рычать, и рыдать, и кишки рвать — и так, и сяк, и наперекосяк? Зачем? зачем? зачем? Ужасное слово — «зачем». Воплощение пустопорожнейшего небытия — итак: зачем? Когда работы нет и ничего из этого не выйдет. (Ползет к решетке. Княгине.) Ваше сиятельство, любимая, нежнюшечка ты моя единственная, кошечка моя трансцендентальная, метапсихическая тёлочка богоземная, уж такая ты приятненькая, сметливая да шустренькая, ну прям как мышка — ты и понятия не имеешь, до чего ты счастлива: у тебя есть работа! — это единственное оправдание живого существа, при всем его убожестве, начиная с пространственно-временной ограниченности.

К н я г и н я. Метафизикация труда — лишь переходная стадия в решении данной проблемы. Великие мужи Египта в этом не нуждались, как не будут нуждаться и люди будущего. Этот воет от тоски по работе, а меня она всю изломала — вдвойне — как духовно, так и физически. Вот вам и всеобщая относительность — всё из-за этого еврея Эйнштейна — я-то давно уж...

I  П о д м а с т е р ь е. Вишь ты, стыдо́бище, флёндра невлюбе́нная! Во треплярва интеллигентская! Уж я-то знаю: теория относительности в физике ничего общего не имеет с относительностью этики, эстетики, диалектики и так далее! — тамда-лямда, трамбда-лямбда! Хорош звездеть — и так уж от этой болтовни блевать тянет. И-эх! И-эх! — Саетан, — хватит чушь молоть — мы вон и в тот раз всё горлопанили — а теперь чего?! Сколько ерунды набазлали, а тут нам возьми да и дай понюхать работенку с такой нежданной стороны, что она стала нам желанна, быдто слободская блярва в выходной. Я привел такое сравнение, потому как на холеных светских дамочек я уж давно — в половом смысле — того, не реагирую — слишком уж они красивы, тарань ихнюю рвань замшелую — красивы и — не-дос-туп-ны! (Повторяет с горечью.) Мне одинаково охота — и сапоги пошить, и простых, вульгарных девок! (С безумным спокойствием.) Дайте работу, не то хуже будет! (С беспросветным смирением.) Но кому какое до всего этого дело? Я говорю это с беспросветным прям-таки смирением, не понятным сегодня никому.

С к у р в и (поёт за сценой).

Княгиня прислушивается очень внимательно.

I I  П о д м а с т е р ь е (I Подмастерью). Неча перед опчеством, как перед матерью родной, нюни распускать и ему молиться, оно тебя не тока что не поймет, а еще и в пыздры наваляет за эдакие ребяческие штучки, и-эх!

С а е т а н. О, не говорите этого «и-эх!» — не произносите его больше, ради Бога! Не напоминайте мне о временах, что навсегда миновали — «o, ma mignonne»[88] — у меня просто кишки от тоски разрываются, и это так похабно, так неэстетично, что жуткий стыд берет и такое к себе отвращение, точно я живой таракан у самого себя во рту. И-эх, и-эх!

На кафедру взбегает  С к у р в и, как-то странно застегиваясь (пиджак и кое-что еще) и потирая руки. Княгиня смотри на него испытующе, почти демонстративно.

С к у р в и. Холодно, зараза, сквозняки в здешних сортирах — аж мороз по коже. Но зато уж после всего этого жареные мексиканские каракатицы еще вкусней покажутся. (Вдали звучит танго.) А перед тем зайду-ка на каточек, где музычка играет. (Принюхивается.) Кошмарная вонь — это души их гниют в гнусном бездействии — совсем уж, верно, разложились — как прокисший мармелад.

К н я г и н я (принимаясь за работу). Это садизм — моя сфера, моя территория.

С к у р в и (истерически). Проклятье, как же мне все это осточертело! Если вы и впредь будете такие как есть, прикажу вас всех перевешать без суда и следствия! Иначе на кой мне власть? А? Вот это был бы спорт — ну, рекорд — так уж рекорд. О власть, ты — пропасть; как благоухают твои катастрофальные соблазны.

К н я г и н я (перестает шить башмаки). А знаешь, Скурви, Скурвенок ты мой бедный, недотёпистый: только сейчас ты мне начинаешь нравиться. Я должна пройти через всё, познать все темные стороны жизни, все клоповники души, но и недосягаемые хрустальные вершины бездонных лунных ночей...

С к у р в и. Что за собачий стиль — это ж просто скандал...

К н я г и н я (ничуть не смущаясь). Как истинную аристократку, меня ничем не огорошить — таково наше замечательное свойство. Так вот, я должна пройти и через тебя, иначе жизнь моя будет неполной. А потом, когда они (указывает на Сапожников башмаком, который держит в левой руке) тебя посадят, и ты будешь гнить в застенках, подыхая от вожделенья ко мне, — да-да, ко мне: вожделеют к кому-то, именно так, — а еще к большой кружке пива с тартинками в ресторации Лангроди, — тогда-то я и отдамся Саетану на вершине его власти, а потом вон тем чудесным вонючим паренькам — этим запредельным сапожных дел загваздранцам — и-эх, и-эх!! И вот тогда-то наконец — ах! — буду я счастли́ва, а ты за юбку жизнь отдашь, и за пол-литра пива — живецкого.