– Вы как знаете,- говорит Ольга Ивановна,- но я скажу. Нельзя, наверное? Я как узнала, что Нина пропала,- сразу села на ближайший поезд и приехала в Москву. Как чувствовала.

– Я ничего не чувствовал,- говорит Володя.- Она в тот день поехала на квалификационную комиссию, в Бурденко. Я ее проводил – и ничего.

– А я чувствовала, что неладно. Села в вагон, а со мной ехал в купе кавказец. Он по мобильному с кем-то говорил и сказал: «Ну вот, опять сразу свалят на кавказский след». И никакого сочувствия к погибшим, и никакого горя за них…

– Ну откуда ему взять сочувствие, если его теперь будут досматривать вдвое чаще?- спокойно говорит Володя.

– Все равно всех не досмотришь…

– Не досмотришь,- соглашается он.

– Я только не понимаю,- повторяет Ольга Ивановна,- за что. За что ее? Она же никогда никому ничего плохого! Она помогала всем. Кто придет – всем без отказа. И всегда такая была. Не было людей, которые бы ее не любили! На работе всех спросите, какой она была терапевт! У Володи астма (это она добавляет шепотом – Володя вышел из комнаты, ему звонят по телефону). Она все время его лечила сама, и видите? Разве можно по нему сказать, что он так болен? И маму она держала… И никогда не жаловалась… За что?!

Вопрос «За что?!», если попытаться говорить хладнокровно, имеет в этой ситуации два смысла. Первый – в чем провинились люди, погибшие во время взрыва между «Автозаводской» и «Павелецкой» 6 февраля этого года? Этот вопрос имеет смысл метафизический, отвечать на него я не стану, потому что не имею таких полномочий.

Но есть еще и вполне конкретный вопрос. Если человек гибнет на войне – он гибнет за что-нибудь. За Родину. За вождя. За идею. Если он гибнет просто так – страшнее и ему, и оставшимся.

– Володя, у вашей мамы были какие-нибудь политические симпатии?

– Она активная комсомолка была,- говорит Ольга Ивановна.

– Да, у нее, как у всех, был этап коммунистический,- перестройки, она ходила к Белому дому и кормила защитников в девяносто первом году. А когда начались все эти прыжки с ценами и прочая, мы ее все корили: не тех кормила! В последнее время она на выборы не ходила ни разу. Я шел, ее звал – а она говорит: с меня хватит.

Вот жил человек в спальном районе, и биография его так же типична, как сам этот спальный район с его блочными домами, нечищеными улицами и переполненными автобусами. Жил человек, лечил военных, ходил кормить защитников Белого дома, возделывал шесть соток, получил повышение по службе – стал из простого терапевта зав. отделения, и не какого-нибудь, а медицинского страхования. А потом поехал на работу и погиб на войне. В документах написано – политравма. Живого места на теле не было от осколков, загримирована Нина Ивановна была до неузнаваемости, пришли люди с работы и плакали: «Это не она».

И за что погибла доктор Скорова – я сказать не могу, потому что не за Путина же? Не за Родину же, которая все никак не поймет, чего ей нужно и кто ее враг? Не за территориальную же целостность российского государства погибла она страшной смертью в вагоне метро, оставив старую мать и двадцатилетнего сына?

И сколько еще всего надо будет – не дай Бог, но давайте хоть сейчас не прятать голову в песок,- чтобы Россия взглянула по сторонам и поняла, куда она себя загнала? Поняла, например, что она действительно воюет. Что называться гражданином России сегодня – значит быть мишенью. Что все мы слишком долго внушали себе, будто смысл жизни заключается в жизни, в выживании, а ценности придумали коммунисты для эксплуатации трудового народа, а Родину любить не обязательно, и вообще – почему все время надо говорить, что человек обязан умирать за что-то? Давайте попробуем просто жить! Я такие слова от многих слышал.

Но у людей, которые ехали в том поезде, выбора не было. Они тоже хотели жить, а пришлось умирать. Чтобы потом бульварная пресса неделю смаковала подробности, а небульварная разводила руками и напоминала о недопустимости погромов. Других выводов никто сделать не в состоянии. Даже президент, так и не обратившийся к народу, хотя его слов ждали все насмерть перепуганные пассажиры московского метрополитена. Он уже понял, что если хочешь сохранять рейтинг – надо разговаривать с народом не тогда, когда это нужно ему, а тогда, когда удобно тебе. И народ чтобы был специально отобранный.

Наверное, можно сказать, что Нина Ивановна Скорова погибла за своего сына. За то, чтобы он вырос счастливый, здоровый и красивый. Но в том поезде мог поехать он. И тогда она бы мне рассказывала, какой он был счастливый и красивый. А мог в нем поехать я, и тогда другой журналист писал бы что-нибудь хорошее обо мне. Хотя, зная коллег, я и в этом сомневаюсь. Мы превратились в нацию людей, которых ничем уже, кажется, не сплотишь. Даже в воронке террора мы продолжаем делиться на богатых и бедных, левых и правых, либеральных и консервативных. Нет ни единой базовой ценности, по которой мы могли бы договориться. Этим мы и отличаемся от Израиля, где люди хоть знают, за что их убивают. И от Америки, где за три года, прошедших 11 сентября, не допустили ни одного масштабного теракта.

В том-то и ужас, что живут наши люди словно понарошку. Голосуя на несуществующих выборах, зарабатывая тут же отбираемые деньги, покупая мебель из ДСП. Живут они – как бы, а убивают их по-настоящему.

Вся надежда у меня на таких, как Володя Скоров. Вот вырастет он – и что-нибудь обязательно изменится.

Хотя он, собственно, уже вырос. Он взрослее своих сверстников намного и был взрослее даже до трагедии, потому что вырос с матерью-одиночкой и твердо знал, что он себе может позволить, а чего – нет. Вот он, выросший, светловолосый, очень хороший.

И что изменилось?

В пятницу, 6 февраля 2004 года Нина Ивановна Скорова проснулась, как всегда, в шесть утра и пешком пошла на станцию метро «Красногвардейская».

«Ни пуха»,- сказал сын ей вслед.

2004 год

Дмитрий Быков

– На твоем месте,- сказал сказитель,- я бы тоже давно ушел рассказывать. Что ты, сказку не придумаешь? Вот, допустим, белек. Я его когда-то из Штатов привез. Надевается на руку. Детеныш тюленя, тюлёныш. Животное доброе, смирное. Представь: он попал в Россию, а тут все серые. А он белый. Имеем конфликт. Дальше сможешь?

– Я не готов еще, Боря,- честно сказал я.

– Ну и зря,- махнул рукой Боря.- Приготовишься – поздно будет.

Он играл когда-то в одной украинской команде КВН и был даже знаком с нынешним министром печати, который тоже был тогда веселым и находчивым. Потом Боря занимался бизнесом на Украине. Он рассказывает сейчас об этом в своей эпической, сказовой манере, так что слушатель и не верит уже – то ли это современная сказка, то ли и впрямь было когда-то такое интересное время.

– Сначала ввели купоны. Инфляция страшная. Я работал тогда по швейным машинкам. Они очень дорого стоили, и вся бытовая техника тоже. Сначала покупаешь на купоны билеты на Дальний Восток. Это довольно дешево было в девяносто втором. Потом меняешь деньги и уже на рубли покупаешь во Владивостоке швейных машинок и всякую технику бытовую. В основном китайскую. Комбайны там кухонные. Они тогда в Днепропетровске, в Харькове больших денег стоили и уходили со свистом. Потом я устал ездить, стал делать паспорта. МИДовские. МИД тогда рассматривал каждое дело по два месяца, а у нас фирма делала паспорт за десять дней. Я давал взятку МИДу, и они наши паспорта оформляли в первую очередь. Но потом они такую взятку запросили, что стало нерентабельно.

Впрочем, к тому времени Боря уже накопил достаточно, чтобы покинуть нестабильную и небогатую Украину и переехать в не ахти какую стабильную, но вполне богатую Москву. Здесь он, пользуясь КВНовскими наработками, сделал рекламное агентство «Олл-райтинг» и начал зарабатывать деньги, достаточные для того, чтобы купить почти новую «Ауди» и съездить в Индию – посмотреть на любимого духовного учителя Оша. Духовный учитель Борю разочаровал. Как почти все представители новой российской элиты, он увлекался доморощенной эзотерикой, раскручивал одного колдуна и даже сам пытался лечить наложением.