Председатель охотников, застенчивый парень под тридцать, перечисляет обязанности: заводчан принимать по выходным и только в сезон, а так – приглядывать, что за живность в лесу. Если лось забредёт – хорошо. Осинку срубить ему, пусть обгложет. В пне приямок какой-нибудь выдолбить, соли насыпать – пусть лижет, может останется. Зайчикам веников насушить и зимою развесить. Вот, пожалуй, и всё. Только надо с месткомом ещё утрясти вашу кандидатуру.

Освобождённый председатель месткома, избалованный бездельем чиновник, с подозреньем ковыряет меня вопросиками: где работали, почему ушли? Телевидение вызывает его удивленье. Нет, что-то не так. Надо с директором провентилировать этот вопрос.

И вот среди рабочего дня трое мужей премудрых, хозяйственников, руководителей производства, уже битый час решают: принять – не принять меня на грошовую зарплату. Первые двое молчат, а директор (бритый череп, умные глаза на безбровом лице) всё допытывается, обращаясь на ты:

– Как же ты будешь без бабы-то жить?

– Да не беспокойтесь, найдётся...

– Ну а почему же ты инженером не хочешь?

– Как-то душа не лежит.

– Что, американских писателей начитался?

Этот вопрос застаёт меня врасплох. Откуда он знает? Может, сам читал – глаза-то живые. И решаюсь ответить:

– Да, но не то чтобы Хемингуэй, Фицджеральд или даже Фолкнер. Из них Генри Торо – мой самый излюбленный. Трасценденталист...

И вижу: лицо директора гаснет, интерес исчезает. Значит, сам не читал, просто чутьём угадал очень точно. Недаром – директор. Он машет рукой, и уже на вы:

– Вам позвонят.

– Когда?

– Через месяц-другой.

И уже ясно, что никогда. Да и я в это дурацкое дело больше не сунусь. Будь я гугнив и увечен, числись я в злостных алиментщиках, наверняка подошёл бы. А так – не расстраиваться же, что оказался слишком хорош!

Со смехом я рассказал об этом заскочившему ко мне по-соседски Жене Егельскому, бывшему ихтиологу. И он пустился в ответ воспевать вдохновенно свою пусконаладочную контору по очистке вод Ленинградской области.

– Лен-водка-спец-накладка! Дима, поступай лучше к нам. Будешь числиться в командировке и жить у себя на даче. Показываться в конторе только в дни получек.

– А как же очистные сооружения? Их же всё-таки надо запускать и налаживать...

– Не беспокойся. Ты разве не знаешь наших строителей? Они быстро начинают и долго не кончают, за что их якобы любят женщины. Так что ты будешь сидеть себе дома и писать. И никакой телепропаганды.

– Да, насчёт пропаганды ты прав. Там, на студии, от неё сейчас не продохнуть.

– Ну, вот видишь. А не выпить ли нам по такому поводу?

Выпить он готов был по любому случаю и, даже действуя из дружелюбия, всё-таки имел в виду неизбежный кутёж с первой получки, если я перейду в его пусконаладку. Но я теперь не спешил с трудоустройством и, не спеша, созревал. Поторопил меня неожиданный случай.

Главным редактором в моё второе служение на учебной программе был Дамир Зебров, страшноватый и самоуверенный хват с бородою котлеткой. Перед ним робел даже отставной генерал Варлыго, мой непосредственный начальник, и, когда тот входил, он приветствовал его, по-военному стоя во фрунт. Этот Дамир («Даёшь мировую революцию!») не скрывал своих связей «с органами», а, может быть, и специально эти связи преувеличивал, но уж пропагандой напихивал наши передачи под завязку и даже с верхом. Я уклонялся, как мог, и, можно сказать, строил из себя (в его глазах) невинность, которой он вознамерился меня лишить.

И вот через седую голову генерала он «предложил» мне подготовить передачу «очень важную в идеологическом отношении», а именно – о социалистическом соревновании, и в режиссёры дал своего любимца Игоря Шадхана, человека способного, умного, игрового и лысого как колено, несмотря на относительную молодость. Отказаться было исключено. Я только спросил:

– А кто будет ведущий?

– Пишите ведущим меня, – ответил Зебров.

С отвращением состряпал я сценарий, вложив в жирные «уста» ведущего все пошло-газетные штампы, все пропагандные атрибуты этой темы, пригласил инструктора райкома «нашей партии» и двух директоров: речного пароходства и крупного научно-производственного объединения. Тяжёлая получилась артиллерия, как одобрительно заметил мой генерал. На предварительном обговоре Зебров с ходу сладил себе катер в пароходстве, а на трактовую репетицию не явился. Это меня забеспокоило.

– Ничего, – утешил Шадхан. – Ты иди пока в кадр за него. На запись он придёт обязательно.

Но он не пришёл.

– Всё! – скомандовал режиссёр. – Дайте ведущего поясным планом, участников – панорамой!

И понеслась скверна.

Но самая-то поганка заключалась в том, что по телевизионным канонам передача эта весьма даже получилась, и на летучке была отмечена нашим обозревателем:

– Учебная программа всё жалуется, что у неё нет ведущего. Вот вам ведущий – смотрится хорошо, и инженер к тому же!

На следующее утро мы с Егельским спускались в подвальчик на Лиговке, где тогда находилась «Ленводспецналадка». Юра Климов, теперь уже мой новый начальник, оказался бывшим однокурсником Коки Кузьминского по биофаку, бредил поэзией, сам когда-то пописывал и выразил полнейший ко мне пиетет.

И вместе с Егельским мы отметили это дело «кутежом трёх князей» в ресторане на Московском вокзале.

Моё наполовину выветрившееся инженерство не обременяло сознания, но, как и на престижном телевизионном поприще, так и на смиренной пусконаладке было нелишним приложением ко мне самому. Глубоких технических знаний или особенных навыков там не требовалось. А вот ореол некоего небожителя, спустившегося добровольно (да хоть бы и вынужденно) в низы, на предпоследний лимб советского общества, приблизившись к истопникам, сторожам и прочим париям, этот ореол мне первое время сопутствовал – может быть, благодаря мифотворчеству Егельского. Он любил дружески пообщаться с коллегами-наладчиками в дни получек (а в иное время все, как считалось официально, разъезжались по объектам), и, чокнувшись гранёными стопками в ближайшей рюмочной, пораспросить напарника, закусывающего бутербродом с яйцом и килькой, о том о сём и после этого, зайдя ко мне в надежде на продолжение, повздыхать с восторженным удивлением:

– Какие люди! Какие люди!

И в самом деле, люди были матёрые, инициативные, действующие в одиночку и все до единого переживающие какой-нибудь жизненный кризис. У одних не заладилась научная карьера, как у самого Жени, по причине чрезмерной близости к источнику этилового спирта, нужного для лабораторных исследований, у других поломалась семья по схожим причинам и, за вычетом алиментов, поддерживать свои привычки было не на что, кроме как на командировочные, оброком этим не облагаемые. Но были и полутрезвенники, и совсем непьющие из хрупкой, недолговременной категории «завязавших». Был среди этих последних писатель-нелюдим, так никогда и не вышедший из подполья. Был и океанограф, изъездивший многие моря, но ставший за какую-то провинность невыездным. В своих исканиях он поступил в наладку, принял православие (между прочим, мой крестник), затем побыл некоторое время толстовцем, прежде чем переметнуться в иудаизм и осесть со статусом беженца в Германии.