Она провела рукой по лбу. Сны ушли. Наступила явь. К Кучковне вернулись все ее силы.

Она взяла Груню за плечи и, пристально глядя ей в глаза, сказала:

— Говори.

Груня подняла длинное, странно постаревшее лицо (она была ниже матери), приоткрыла губы, силясь что-то сказать, но только всхлипнула и, ткнувшись лбом в материнское плечо, затряслась от беззвучных рыданий. В выражении ее глаз Кучковна успела уловить поразившую ее смесь отчаяния с ожесточением, страха — со стыдом.

Она прижимала к себе плечи дочери и повторяла:

— Говори, Грунюшка. Не бойся говорить: легче будет.

Но Груня, как всегда быстрая, вдруг выскользнула из объятий матери. Полуотвернувшись, закрыв лицо руками, пролепетала едва слышно:

— Потом скажу. — И кинулась к двери.

Мать удержала ее за руку:

— Куда ты?

— К нему… Пусти, матушка.

— К кому?

— К Шимону.

Это было имя ее мужа.

— Шимон здесь?

— В сенях, — еле выговорила Груня.

Кучковна только тут заметила, что Гаша подает ей глазами какие-то знаки. Она отпустила Грунину руку. Та мигом выбежала вон. Кучковна двинулась было за ней, но Гаша заступила ей дорогу: она не сводила с нее глаз, стараясь разглядеть, вполне ли очнулась мать от недавнего беспамятства, довольно ли окрепла.

— Что с Шимоном? — твердо произнесла Кучковна.

— Весь посечен да поколот…

— Живой?

— Еле жив.

— Кто посек?

— Не пойму, матушка. Груня говорит: сам князь своей рукой.

— Князь? Своей рукой?

Снова будто ветер ворвался Кучковне в голову.

Князь! Мелькнули в памяти пересказанные Прокопием слова князя Андрея: "Кто ей люб, все останутся целы". Неужто обманывал? Почему не палаческой рукой, а своей? Посек, поколол и не добил. И недобитого отпустил.

В эти мыслях была почти та же летучая неуловимость, что и в давешних снах.

— Не пойму я, — говорил Гашин голос. — Груня сказывает: пьяные покололи-потоптали, пьяные ж отхаживали…

Пьяные? Кучковна знала: Андрей Юрьевич никогда не помрачал ума пьянством. И пьяных к себе не допускал. Как же так? Не мутятся ли опять мысли?

И этот глухой, нарастающий, переполошный шум внизу, в доме, — чудится ли только или взаправду? И еще другой шум, более далекий, будто идет великий обоз.

А Гашин несмелый голос то замолкал, то опять говорил:

— Груня сказывает: князь Шимона свалил. И сама ж сказывает: князя в живых нет.

— Кого в живых нет? Что говоришь, Гаша?

— Мне-то, матушка, откуда знать правду? Груня сказывала: промыслили о князе.

Дом был полон таких шумов, точно и в него вломился ветер. Двери хлопали. Полы тряслись от беспорядочной беготни.

Еще тревожнее были шумы, доносившиеся снаружи — с дворовой стороны: тележная скрипотня, визготня, стукотня, конский топ и людские вскрики, заглушенные нестройным гомоном многих голосов.

Внизу, в дверях сеней, мелькнуло рябое лицо боярской клетницы[45] Луши. Заметив сходившую с лестницы боярыню, Луша смешалась, отвела глаза и юркнула назад в сени.

Кучковна, поравнявшись со слуховым оконцем, освещавшим лестничную клеть, увидела, что соседний, княжой, двор, уже много лет пустынный, кишит людьми: они сновали вокруг возов с увязанной в рогожи громоздкой кладью.

По коленчатым всходам княжого красного крыльца поднимались два боярина в долгополых дорожных одеждах. Кучковна хоть смотрела на них со спины, мгновенно узнала обоих: муж и брат!

По наклону головы Петра Замятнича, по тому, как он приставлял к уху ладонь, видно было, что он внимательно вслушивается в речь шурина, Якима Кучковича, который, говоря, все показывал руками и головой на их, боярские, хоромы. Их нагонял вприхромку посадник.

Выше, на верхней площадке крыльца, возился у входной двери огнищанин, стараясь всунуть ключ в потайную прорезь давно не открывавшегося висячего замка.

Кучковну вывел из оцепенения громкий хрип, долетевший из сеней. Она кинулась туда.

Груня с двумя сенными девушками суматошилась у печной лежанки — у той самой, где несколько дней назад отдыхал после завтрака Прокопий. На лежанке хрипел и бился в судорогах весь обвязанный Шимон. Девушки силились удержать его ноги, Груня — руки. Кучковна и Гаша бросились им помогать.

А тем временем в ворота княжого двора въезжала крытая повозка с длинным, пестро расписанным кузовом, запряженная шестериком белых коней. Ее окружали вооруженные луками вершники-булгары в круглых розовых шапках с широкими поперечными гребнями.

Когда повозка остановилась у крыльца, вершники спешились. Двое из них откинули ковровую завесу кибитки и, ловко подняв с подушек, бережно поставили наземь низкорослую женщину. Густая золотоцветная фата закрывала ее лицо.

Это была Андреева жена — княгиня Ульяна.

На княжой двор въехало пятнадцать возов с кладью, на боярский — восемь, на посадничий — два. Три тюка из княжеской клади отнес к себе на двор огнищанин.

Разгрузкой боярских возов распоряжался Яким Кучкович.

По багровой воспаленности его крупного лица, по слишком яркому блеску опухших глаз было заметно, что он немного хмелен. Ему не стоялось на месте и не молчалось. Он колесил без толку по двору, ходил по пятам за челядниками, носившими кладь, то пошучивал, то поругивался, дул в кулак, присвистывал или вдруг, взявшись за бока, беспричинно гагакал, как гусак. И тогда на его колыхавшемся животе встряхивались все пунцовые кисти, какими были украшены нашивки его одежды. А в плоской баклажке, что болталась у него на бедре, булькало вино.

Когда кончили разгружать последний воз, Яким Кучкович подошел вразвалку к Маштаку, лукаво прищурил глаз, крепким щелчком сбил у ключника с головы его мятый поярковый столбун, потом засунул руку в только что снятый с воза огромный рогожный куль, набитый мягкой рухлядью, вытащил оттуда новую кунью шапку и нахлобучил ее на Маштака.

А к сестре и к племянницам не наведался.

Сам боярин Петр Замятнич появился у себя на дворе только поздно вечером. Молча обошел с шурином и с Маштаком все скотницы,[46] чуланы и теремные вышки сеней, куда убрали привезенную клажу, молча поднялся в сени, молча оглядел лежавшее на столе, накрытое белой пеленой мертвое тело Шимона, покосился на монашку, которая читала над покойником псалтырь, и молча же, не заглянув к жене, направился в холодный прируб, где у него была летняя опочивальня.

Кучковна из соседней с сенями проходной клети слышала, как глохли, удаляясь, его мерные тяжелые шаги.

В этой проходной клети, едва озаренной красноватым светом лампады, она провела всю ночь.

Груня время от времени вставала и уходила в сени. Побыв недолго у трупа мужа, она возвращалась к матери и садилась у ее ног.

Она заговорила только после полуночи, когда ветер улегся и небесная глубь в четвероугольнике окна стала бархатно-черной. Из сеней сквозь затворенную дверь доносился ровный голос монашки.