— Паша!

Она так запыхалась, взбегая по лестнице, что не могла выговорить ни слова. На ней лица не было.

— Заковали! — вымолвила она наконец. — В поруб вкинули!

— Кого?

— Моего. Говорила я ему, постылому: "Не пересылайся с княгиней, доведет она тебя до беды!.." Паша, теперь и меня возьмут!

Все пышное тело посадницы колыхалось от рыданий.

— Зачем тебя брать, что ты! Кому ты мешаешь? — успокаивала Кучковна, гладя ее по плечу. — Да кто тебе сказал, что заковали? Может, врут.

— Да, как бы не так! «Врут»! То-то и есть, что не врут! — выкрикивала злым голосом посадница, отняв руки от обезображенного плачем, неузнаваемо постаревшего лица.

— Да от кого ты слышала?

Оказалось, воротился только что домой посадничий стремянный: пригнал назад лошадей, на которых отвозил посадника. Стремянный и сказал.

— Откуда воротился! Из Боголюбова?

— А то откуда же?

Было слышно, как по лестнице громко топочут детские ножонки. Кучковна хорошо знала этот звук: так, шаловливо топоча обеими ногами на каждой ступеньке, поднимался к ней всегда ее внук.

— Что с Иваном? — спросила она.

— Что с Иваном! — все с той же злостью передразнила посадница, утирая глаза концом спущенного с руки длинного рукава сорочки (детский топот приближался). — Твой Иван всему причина! Всех взбулгачил, а нам из-за него горе хлебать! — Она опять громко зарыдала. — Нет твоего Ивана, вот что!

— Как — нет?!

Внук, слыхать, уж поднялся по лестнице и топотал теперь так же громко и шаловливо по гладкому полу, изображая скачущего коня.

— Так вот и нет! — голосила сквозь слезы посадница. — Голову отрубили твоему Ивану. Ему и купцу. А моего — в поруб.

— Пречистая!.. А Груня? А Петр?

Дверь распахнулась вихрем, грохнув о стену скобой. Женщины не успели оглянуться, как раздался сперва глухой звук падения, потом, после длившейся один только миг тишины, короткий крик испуга, сразу перешедший в длинный, пронзительный детский вопль.

Ребенок, лежавший на полу ничком, медленно приподнимал кудрявую голову, схватившись рукой за глаз. Кровь стекала по детским пальчикам и капала на сосновые половицы, где успела уже налиться высокая темно-красная лужица.

Вбежав опрометью в бабкину светелку, он оступился о порог и упал, стукнувшись головой об угол выдвинутого к двери железного ковчежца.

— Ой, тошнешенько! Ой, окривел! Ой, голубеночек! Ой, головушку проломил!.. — причитала посадница.

Как все бездетные женщины, она была непритворно чадолюбива. Гашиного сына она всегда ласкала с трогавшей Кучковну и удивлявшей Гашу нежностью.

— Паша, да ты не так взялась! — суматошилась она. — Рученьку-то его отыми!.. Куда это Гаша у вас девалась?.. Крови-то, крови!.. Где у тебя вода? Ох, подорожничку бы приложить! Дай сбегаю.

И впрямь сбегала.

Мальчик глубоко рассек себе правую бровь. Глаз был цел, но кровь все шла да шла. У Кучковны липли от нее руки. Ребенок продолжал всхлипывать и вопить, а когда бабкины пальцы приближались к ране, взвизгивал, как звереныш, и отбивался руками и ногами.

Так продолжалось больше получаса. Начинало смеркаться.

Кое-как вдвоем обмыли вспухшее от слез личико, остановили подорожником кровь и обвязали курчавую голову полотенцем. Мальчик стал затихать. Только губы, шея и грудь вздрагивали еще временами от недавнего плача. И вдруг на руках у Кучковны уснул.

— Пускай спит, — сказала шепотом Кучковна. — Время уж ему почивать. Снесу его к Гаше.

— И мне пора. Прощай, — ответила тоже шепотом посадница, идя за ней следом на носках. Она была, несмотря на полноту, на редкость легка на ногу.

— Нет, погоди: еще спросить тебя надо, — шепнула Кучковна.

Посадница кивнула головой.

Когда, покачав немного внучонка на руках и потом осторожно уложив его в постель, Кучковна вернулась к себе, посадница стояла спиной к двери перед столом. Услышав шаги Кучковны, она быстро обернулась, всплеснула руками и с восторженной улыбкой на расцветшем, опять помолодевшем лице, у которого не сошли еще красные пятна от слез, воскликнула:

— Паша! Что это у тебя?

На столе, пригашенный сумерками, мерцал золотой венец.

Телячий баул стоял раскрытый. Через его край свешивался кое-как вишневый пуховичок, из-под которого неряшливо торчал расшитый серебром угол черной бархатной пелены. Скомканный голубой шелковый плат валялся рядом. Рука, только что доставшая венец, как видно торопилась.

— Паша! Что ж молчишь? Что обомлела? Откуда у тебя такой? Давно ли? Что ж мне не показала? Вот диво-то! Ну и диво! Жемчугу сколько! А на стебле-то какое зерно! Лазоревое! Да какое уродоватое!.. Стой-ка! Где это я такое видела? Святые угодники! Да ведь это оно и есть! Княжое! Ну так и есть, оно! То самое, что купил Андрей Юрьевич давно еще, когда боголюбовские палаты кончал себе складывать, у гостя у заморского, что на верблюдах приезжал. Да к тебе-то как попало?.. Ох, Паша, Паша! Ну и молчальница! Ну и тихоня!

Посадница погрозила пальчиком и залилась лукавым смехом.

— А ну-ка, примерь.

И она потянулась руками к венцу, чтобы подать его Кучковне.

— Не тронь! — почти беззвучно проговорила та, став перед столом и загородив собой венец.

Посадница попятилась.

Они молча, пристально смотрели друг другу в глаза.

— Ишь ты, какая строгая! — заговорила наконец посадница и опять засмеялась деланным смехом. — Как есть княгиня! А я-то дура, рядом живши, знать ничего не знала, ведать не ведала.

Она снова нехорошо хохотнула и, жеманясь, отвесила Кучковне низкий поясной поклон:

— Уж ты, государыня княгиня, прости-помилуй меня, деревенщину, что я своими холопьими ручищами твое государское узорочье полапала.

И, поджав губы, она все так же жеманно, подражая дворцовому обычаю, поплыла к двери.

Кучковна остановила ее.

— Что прикажешь, матушка княгиня?

— Довольно смеяться, — тихо выговорила Кучковна. — Не время смеяться ни мне, ни тебе: кровь пролилась.

Посадница хотела что-то сказать, но, встретившись глазами с Кучковной, осеклась.

— Ты который год здесь, на Москве, рядом с моим двором живешь? — спросила все так же тихо Кучковна.

— Который год? — Посадница оторопела от неожиданного вопроса. — Не упомню который. Сама, небось, знаешь. Чай, десять годов, а то и все двенадцать.

— За двенадцать годов видала от меня зло?

— Да что это ты, Паша? О каком зле говоришь? Никакого зла я от тебя не видела.

— И ты не твори мне зла.

— Да какое ж мое зло?

Тихий голос Кучковны смущал и даже пугал посадницу своей необычной, мертвенной ровностью.

— Велика ли зло, ежели я одним глазочком на то взглянула, что твоей же рукой всем напоказ положено! А что без тебя распеленала, так и в том беды нет: ни стебелечка не обломила, ни зернушка не отковырнула…

— Не про то говорю, — перебила ее Кучковна. — Что увидала, то про себя держи, а другим никому не сказывай.

— Да кому ж мне сказывать?

— Никому, — повторила Кучковна, — если не хочешь мне зла. Обещаешь ли?

— Дай крест поцелую, Паша!

— Не надо: поверю и так твоей совести. Удержишь ли язык?

— Да какая ж мне корысть сказывать?

— Тебе корысти нет, а мне… — Кучковна не договорила. — Того, что ты видела, — прибавила она помолчав, — другой после тебя никто не увидит. И не выпытывай, откуда мне досталось. Одно скажу: не так досталось, как думаешь.

Взгляд посадницы зажегся любопытством. Она видела, что Кучковна не лжет. Подступив к ней ближе, она спросила вкрадчивым шепотом:

— Петр?

— Что — Петр?

— Твой Петр… у княгини… унес?

Кучковна ничего не ответила. Даже удивления не было в ее неподвижном взгляде. От этого неживого взгляда посадницу мороз продрал по коже. Она заторопилась уходить. Кучковна опять ее удержала.

Было уже совсем темно. В окошко заглядывали две крохотные звезды. Они то показывались, то скрывались и мигали так, будто их задувало каким-то вышним, не достигавшим земли ветром.