Доктор был вынужден согласиться с замечаниями Андербрука, и, несмотря на вчерашние показания, наши позиции опять выровнялись, но вдруг какая-то женщина из зала закричала: «Избавьте нас от докторов!» Когда все повернулись к ней, Ник поднял кулак в знак одобрения и улыбнулся. После этого женщину вывели, а судья Грабб постучал своим молоточком, чтобы восстановить порядок.

Андербрук ходил перед местом для дачи свидетельских показаний, стараясь снова овладеть вниманием публики.

– Леди и джентльмены, я говорил, что мне понадобится ваша помощь, и, как вы видите, мне она действительно нужна. Давайте сосредоточимся на свидетельских показаниях, давайте не будем обращать внимания на окружающий нас балаган.

Судья Грабб помог нам, заявив:

– Я бы хотел подчеркнуть, что здесь суд, а не улица. Не следует делать никаких выводов, пока не будут выслушаны все показания. Будет арестован каждый, кто позволит себе в дальнейшем устраивать подобные демонстрации.

Андербрук возобновил перекрестный допрос и перешел к вопросу о сексуальных контактах между Ником и мной.

– Доктор, типично ли, что у психотерапевта появляются сексуальные чувства к пациенту?

– Более распространены мимолетные сексуальные мысли и чувства. Менее типично длительное желание.

– Но даже в случаях, когда психотерапевт действительно ощущает желание, можно ли считать обоснованным решение продолжать психотерапевтическое лечение, раз психотерапевт может держать свои чувства под контролем?

– Да.

– Если вы считаете утверждения мистера Арнхольта, что доктор Ринсли вступила с ним в сексуальные отношения, справедливыми есть ли у вас еще какие-либо основания считать, что доктор Ринсли действовала под влиянием сексуальных чувств к нему?

– Думаю, что ухудшение его состояния является признаком возможного сексуального злоупотребления со стороны психотерапевта.

– Может ли это ухудшение объясняться многими другими факторами?

– Вполне.

Андербрук, удовлетворенный полученным ответом, на минуту замолчал и стал перелистывать свои записи. Присяжные ерзали на своих местах, что-то шептали и шутили друг с другом.

Ник отодвинул свой стул от стола, и я могла его видеть краешком глаза. Он смотрел на меня, я чувствовала исходившую от него энергию, казалось, мы были вдвоем в зале. Обсуждение моих предполагаемых чувств к нему вызывает у него злорадство, решила я. Я повернулась, чтобы взглянуть на него, а он послал мне воздушный поцелуй. Я отвернулась, как будто ничего не видела, но с трудом сдерживала свою ярость.

Что в нем вообще вызвало мой интерес? Я расковыривала свои заусенцы, пока не пошла кровь.

Андербрук продолжал. Его целью было поймать Оппенхаймера на его же собственном противоречии: если состояние Ника еще в начале психотерапевтического лечения квалифицировалось как пограничное, то он уже тогда должен был испытывать приступы депрессии и помышлять о самоубийстве, поэтому эти симптомы никак нельзя объяснить влиянием психотерапии. Своей цели он достиг и этим упрочил мое положение, что меня очень обрадовало.

– Доктор, – спросил затем Андербрук. – Часто ли больные с пограничным состоянием лгут? Скрывают? Манипулируют? Ищут способа отомстить за якобы нанесенные им обиды?

Оппенхаймер признал, что для таких больных, и Ника в том числе, это достаточно типично.

– А если, – сказал Андербрук, нанося заключительный удар, – больной не говорит психотерапевту о своем намерении покончить жизнь самоубийством, если пациент скрывает свое прошлое или лжет, может ли у психотерапевта сложиться неточное представление о пациенте.

– Протестую! – выкрикнула Атуотер и вскочила на ноги.

– Суд удаляется на совещание, – резко заявил судья Грабб. – На десять минут.

Когда они вернулись, Оппенхаймер признал, что психотерапевт в известной мере зависит от желания пациента рассказать правду. Присяжные закивали и стали перешептываться, значит, они поняли смысл этого утверждения. Если Ник не рассказал мне всей правды, я могла совершать ошибки по незнанию.

Во время обеденного перерыва Андербрук объяснил, зачем удалялся суд: судья Грабб ждал звонка от своего биржевого маклера, он хотел узнать, как прошли утренние торги. Я пришла в ужас. Решалась моя судьба, а они обсуждали прибыль!

Вечером, когда я приехала домой, там все еще болтались репортеры в тщетной надежде пронюхать хоть что-нибудь. Как ни странно, но они обеспечивали мне своего рода защиту на пути домой, поэтому я не возражала против их присутствия. Мой дом находился в не очень безопасном месте, а я со своей известностью являлась удобной целью.

Я обнаружила свою мать окруженной кипой журналов для невест, рулонами бумаги для набросков и пачками цветных карандашей.

– Как вел себя сегодня этот мерзавец?

– Возмутительно, как всегда. – Я налила себе выпить и сняла туфли.

– Сегодня мне пришлось пойти в магазин, и парочка репортеров накинулась на меня с расспросами.

– Сволочи! И что ты сказала?

– Комментариев не будет, комментариев не будет, комментариев не будет.

Я поблагодарила ее за правильное поведение и похвалила ее эскизы свадебных платьев, но мне было больно прочитать в ее глазах невысказанное желание придумать свадебное платье для меня. Я напомнила себе некоторые из высказываний Данидэллоу:

– Ты хочешь доставить удовольствие своей матери не меньше, чем она хочет доставить удовольствие тебе. Поэтому тебе так трудно противиться ее желаниям.

Я взяла себя в руки и пошла в ванную раздеться.

Потом, заставив себя не обращать внимания на обвалившийся кафель, я опустилась в горячую воду, выпила еще стакан шабли и стала размышлять, что же я буду делать, если потеряю лицензию.

Может быть, после всей нервотрепки это принесет облегчение. Но вдруг я должна буду выплатить такую сумму, что придется расплачиваться десять лет? Я могла бы читать лекции или найти работу, связанную с питанием страдающих ожирением женщин, или продать свою историю телевизионщикам, которые мне постоянно названивают; но все это было слабым утешением.

Я закрыла глаза и представила себя на плоту в Карибском море. Теплый ветер, горячее солнце, незнакомый человек говорит со мной на языке, которого я не понимаю и даже не хочу понимать. Может быть, я сумею выпутаться и буду жить вот так, вопреки всем ожиданиям окружающих? Я устала от того, что мне надо постоянно доставлять всем удовольствие.

В ближайшую субботу Вэл пришла ко мне, чтобы встретиться с моей матерью и поговорить о своих свадебных планах. Став невестой, Вэл перестала объедаться и даже осунулась. Она обеими руками схватила свои пышные волосы и подняла их на макушку.

– Как ты думаешь? Поднять волосы или не надо?

– Поднять, – сказала я. – Так будет элегантно и торжественно.

Мне было трудно принимать участие в обсуждении ее планов. Я скучала по Франку, меня охватывало отчаяние, когда я думала о своей личной жизни, и энтузиазм моей матери особенно действовал мне на нервы, но я старалась не показать своего истинного настроения. Я смогла даже сосредоточиться на моделях платьев и тканях, заставила себя обсуждать вопрос, в какой гостинице лучше остановиться молодоженам. А потом меня обуяло желание убежать и спрятаться. Никогда еще я не чувствовала себя такой одинокой, и не было такого места, где бы я хоть на мгновение могла уединиться.

Потом, когда я провожала Вэл к ее машине, она спросила:

– Ты будешь моей подружкой на свадьбе?

– Конечно!

Ничье счастье не заставило бы меня так радоваться, как счастье Вэл.

Обнявшись, мы плакали, каждая о своем. Вэл сказала:

– Я чувствую себя виноватой, потому что я счастлива, в то время как у тебя такое горе.

– Не надо. Мне не будет лучше, если и ты тоже будешь несчастна. – Позднее я призналась Данидэллоу, что это было неправдой. Мне было бы легче, если бы мы вдвоем оказались на процессе, тогда мне не пришлось бы пройти через все это одной. Я ненавидела себя за свои чувства, но понимала, что они далеко не так сильны, как моя искренняя любовь к Вэл, а, признавшись себе в них, я почувствовала облегчение.