– По-вашему, я выгляжу глупо в этом халате?

– Конечно, вы в нем выделяетесь, – ответила я с улыбкой.

– Что значит выделяетесь?

– Отличаетесь от других.

– Хорошо. Мне это нравится. Выделяться. Ваша собака. Она тоже выделяется, разве не так?

Я кивнула головой и рассмеялась.

– Если у вас в огороде растет морковь, присмотрите за ней. Он может ее выкопать.

– Ничего, ничего. Я сам дам ему одну.

– Вы приобретете себе друга на всю жизнь.

– Мне нужен друг.

Он вышел в заднюю дверь, и я пошла за ним, глядя, как колышется подол его халата.

Он склонился над одной из грядок и вытянул морковку. Франк, который до этого лежал на дорожке и лениво грыз косточку, поднял голову и уставился на правую руку мистера Сливики. Разглядев, наконец, что в ней, он оставил косточку, стряхнул с морды слюну и засеменил к морковке. Если он еще раз убежит из дома, я буду точно знать, где его искать.

Весь вечер у меня в ушах звучал совет мистера Сливики. Не жди. Хватай свою удачу.

Я люблю Умберто, думала я. Но мне нужно еще немного времени, чтобы все обдумать. А еще я должна уладить все с Ником. Но сколько Умберто может меня ждать?

Именно тогда я и поняла, что значат для меня другие мои пациенты. Напряжение и заботы уходили прочь, как только я переступала порог своего кабинета. Рассказы моих пациентов вдохновляли меня. Я восхищалась их мужеством и надеждами. Если даже мне не повезет с Умберто, с работой у меня все будет в порядке. Если в моей семейной жизни полная неясность, то уж в жизнях пациентов я разобраться сумею. Отношения с каждым из них, кроме Ника, были управляемы и предсказуемы. Они регламентировались пятидесятиминутными промежутками времени и правилами врачебной этики. Чем беспокойнее делалась моя личная жизнь и сеансы с Ником, тем увереннее и спокойнее я себя чувствовала с другими пациентами.

Сестры Ромей активизировали свою деятельность в доме престарелых, и теперь были каждый день заняты. Я представляла себе, как восторгались прикованные к постели люди их смешным очарованием.

Я обрадовалась, узнав, что состояние Уильяма улучшается быстрее, чем ожидали врачи. Его вскоре выписали из больницы, и теперь он проходил курс реабилитации дома.

Как это ни смешно, но процедуры отчасти избавили Уильяма от его депрессий. Он принимал лекарства, измерял пульс, пять раз в неделю посещал врача и обменивался новостями с другими больными. Опасаясь еще одного инфаркта, он постепенно восстанавливал свою физическую активность.

Как-то раз он заявил мне:

– Я должен прожить остаток своей жизни, как вы мне сказали – в мире со своим «я».

Услышав это, я почувствовала удовлетворение своей профессией и радость от того, что могу быть полезной.

Иногда даже сеансы с Ником доставляли мне удовольствие.

– Я снова это сделал, – сказал он однажды. – На сей раз это была фотография. Миссис Мак показывала мне альбом с фотографиями "Мегги и двух ее братьев, когда они были еще детьми. Она с такой теплотой, с такой гордостью говорила о своих детях. Во мне опять проснулась ревность. Мне захотелось, чтобы это был мой семейный альбом, чтобы моя мать так говорила обо мне.

А я вспомнила о своей матери. О том, как я лежала возле дома на качелях, положив голову ей на колени, вдыхала ее запах, слушала ее голос, нежный и тихий, словно она пела псалом.

– Я дождался, когда мы все собрались у машины, чтобы пожелать друг другу спокойной ночи, и сказал, что перед отъездом забыл сходить в туалет, а сам отправился в дом и взял фотографию.

Ник встал и принялся расхаживать по комнате, трогая разные предметы. Он стер пыль с жалюзи, пробежал пальцами по корешкам некоторых книг, сорвал с пальмы несколько потемневших листьев и бросил их в мусорное ведро. Затем он сел, раскрыл свой портфель и достал из него фотографию. Какое-то мгновение он не хотел выпускать ее из рук, словно это была драгоценность. Затем он встал, отдал ее мне и вернулся на кушетку.

Хотел ли он, чтобы я выразила восторг, глядя на нее? Это ли было ему нужно?

Я взглянула на снимок. Мегги и два ее маленьких брата сидели верхом на огромной лошади, держась руками друг за друга. Лошадь держал под уздцы отец – смуглый коротышка с широченной улыбкой. Мать была выше его ростом. Она стояла рядом с ним. Ветер растрепал ее волосы, и она поправляла их рукой. У маленькой Мегги были светлые волосы ее матери. К тому же у нее отсутствовали два передних зуба.

– А что значит для вас эта фотография, Ник?

– Мне кажется, именно такой была бы наша семья, если бы мама не умерла. Может быть, она родила бы еще двоих детей. Может быть, мы жили бы все вместе, как и подобает семье, может быть, отец не стал бы таким подонком.

– Вы полагаете, что сами не способны создать такую семью иначе, чем украв фотографию?

Его удивительные голубые глаза пристально посмотрели на меня.

– А вы думаете, смог бы? – спросил он тихо, почти шепотом.

– Да, – ответила я, воспринимая его тоску и боль как свои собственные.

В эту ночь я неожиданно проснулась от того, что Умберто тряс меня за плечо.

– Сара, что случилось? Ты стонала.

На часах было полпервого ночи – мы проспали всего несколько минут.

– Мне приснился страшный сон. Прости, что я тебя разбудила?

– Что это за сон?

– О, такие странные вещи происходят со мной иногда, когда я засыпаю. Я утром тебе расскажу.

Меня взволновало то, что подобные вещи возобновились, и я стала думать об этом, когда Умберто вновь безмятежно захрапел.

Это началось у меня в детстве. Иногда, когда я засыпала, мне являлось что-то большое, серое. Оно росло у меня на глазах, и мне казалось, что оно вот-вот раздавит меня. Пушистое по краям, темное в центре, оно не издавало никаких звуков и было окружено светлым нимбом. Когда оно совсем близко подступало к моему лицу, я просыпалась, но иногда этого не происходило и масса поглощала меня.

Когда это видение явилось мне впервые, я бросилась в родительскую спальню. Я вся похолодела от страха.

Отец мой часто уходил в бар или поиграть в покер, но мать была в постели. Она лежала, завернувшись в оранжевый махровый халат, посапывала и смотрела телевизор. Когда я залезла к ней в постель, она чмокнула меня и уложила рядом с собой. Я стала машинально дергать нитки ее халата, пока не заснула.

Когда мне исполнилось восемь лет, я стала умней. Я настаивала, чтобы, когда меня укладывали спать, рядом клали перчатки. Я была исполнена решимости схватить эту штуку прежде, чем она успеет ударить меня. Отец опускался передо мной на колени и приговаривал:

– Вот так и надо! Спорт! Очень скоро ты будешь сидеть на скамейке запасных. – Он всегда говорил так, словно находился на бейсбольном поле.

Через несколько лет эти видения исчезли, и я уже было решила, что больше их не будет. Теперь же они испугали меня. Я никак не могла понять, почему они вдруг вернулись. Только в одном я не сомневалась: это имело какое-то отношение к Нику.

В субботу вечером мы с Умберто должны были принять участие в благотворительном съезде фонда «Блек-Тай». Многие его клиенты просили нас прийти.

Умберто повел меня в «Нейман Маркус» и купил мне чудесное голубое вечернее платье. А чтобы придать моему облику большую законченность, мы купили нитку жемчуга. Умберто надел свою новую широкополую шляпу, повязал на пояс широкую шелковую ленту голубого цвета и надел брюки в полоску. У его любимого портного этот наряд потянул бы тысячи на четыре. Я даже подумала, что лучше бы он перевел эти деньги непосредственно на счет фонда, вместо того, чтобы идти на ужин.

Угощение оказалось весьма посредственным, оркестр старым и нудным, но мы пили вино, танцевали до полуночи и наслаждались, несмотря на то, что было полно народу.

Пропустив на ночь по стаканчику в «Парадизе», мы поехали домой и всю дорогу напевали в два голоса бродвейские мюзиклы. Когда Умберто открывал дверь, было уже два часа ночи.