– Так всегда бывает в конце недели, – заметила дежурная в приемном покое. – Ожоги, проглоченные салфетки, пластиковая посуда в самых неподходящих местах, застрявшие в горле кости и, конечно же, дорожные происшествия. А хуже всего в праздники. Вы и представить себе не можете, у скольких собак в желудках оказываются рождественские украшения.

– А что вы делаете в таких случаях? – спросила я, про себя решив, что в этом году ни за что не буду украшать елку.

– Хирургическое вмешательство. Только так можно все это вынуть. А вы пока посидите. К врачу я вас позову минут через пятнадцать.

Вокруг сильно пахло хлоркой. В целях безопасности были установлены видеокамеры, на стенках висели фотографии животных; уборщица моментально подтирала лужи и убирала клочья шерсти. Когда я увидела список персонала, где были такие специалисты, как собачьи онкологи и птичьи терапевты, то сказала Умберто, что испытываю комплекс вины, потому что здешние животные получают лучшее медицинское обслуживание, чем многие американцы, не говоря уж о детях в странах третьего мира.

Недалеко от нас сидела крупная женщина в красном спортивном костюме, поглаживая дрожащую чихуахуа. Две девушки-азиатки перешептывались и пытались через прутья клетки дотронуться до игуаны. Женщина средних лет, в вечернем платье прижимала к себе персидского кота, а рядом полицейский держал за поводок раненую немецкую овчарку. В комнате мяукали, лаяли, скулили.

Мы с Франком прошли к свободным стульям, а Умберто, прежде чем присоединиться к нам, побродил немного, рассматривая плакаты и доску объявлений.

Франк как будто нарочно выждал, когда вернется Умберто, чтобы завыть. Умберто посмотрел на него, съежившегося на полу.

– Надеюсь, что у него нет ничего серьезного, – он наклонился, чтобы погладить несчастную собаку.

Не успел Умберто выпрямиться, как Франк вдруг вскочил на ноги. Весь он как бы окостенел, и Умберто испуганно отдернул руку.

Собака стояла не двигаясь, упираясь в пол негнущимися ногами и глядя на нас остекленевшими глазами. Хвост его стал медленно подниматься, пока не застыл под прямым углом. Из глубины его живота стал нарастать булькающий звук, который заставил нас с Умберто оцепенеть.

Полная леди в красном взяла свою чихуахуа на руки и крепко прижала к груди. Залаяло сразу несколько собак.

Бульканье перешло в низкий прерывистый звук вырвавшегося из кишечника газа, усиливавшийся по мере того, как Франк от него освобождался. Эта газовая атака сначала вызвала у нас изумление, но через пятнадцать минут, когда она закончилась, мы дружно расхохотались.

Однако удушающая вонь, исходившая от Франка, заставила всех отойти подальше. Впрочем, собаке это явно принесло огромное облегчение.

– Простите нас, – обратился Умберто к присутствующим. – Больше уж мы никогда не дадим ему эти собачьи бисквиты с черносливом!

Оставшись в одиночестве, Франк разразился еще несколькими короткими шумными очередями, и к тому моменту, когда появился врач, чтобы отвести его на рентген, выглядел почти веселым.

Вернувшись, врач объяснил, что никаких инородных предметов Франк не глотал, а то, что случилось, было просто реакцией на необычный подбор пищевых продуктов. К тому времени к Франку вернулись его жизнелюбие и обаяние.

Я обняла Умберто, поблагодарила за помощь, и мы еще долго смеялись над этой историей. Я гордилась и тем, как он вел себя на вечеринке, и тем, что он сделал для Франка.

В течение последующих недель из моей приемной опять пропадали вещи. То это была книжка с деловыми визитками, то ключи от мужского туалета. Но особенно забавным показалось мне исчезновение игрушек.

Поскольку многие пациенты, которым не с кем было оставить детей, приводили их с собой, я установила в приемной полку, на которой хранились конструкторы, куклы, головоломки, цветные карандаши и альбомы.

Однажды пропал домик из конструктора. Спустя неделю – две куклы, и мне пришлось срочно бежать в магазин, чтобы купить других. Вернувшись, я заметила, что цветные карандаши выглядят как-то странно, и, приглядевшись, поняла, что на месте не осталось ни одного красного карандаша.

Пропадали самые обычные вещи: пакет бумажных носовых платков, старый номер журнала «Тайм», лампочка. Любой, проходящий мимо, мог открыть дверь моей приемной и взять что-то, но я была почти уверена, что это дело рук Ника.

Эти кражи как-то неприятно действовали на меня. Меня преследовало ощущение, что он ведет со мной какую-то игру. Сама я не могла заговорить об этом с Ником, ведь никаких улик не было, и если я ошибалась, то он мог страшно обидеться. Так что мне оставалось только ждать, наблюдать и размышлять о причинах такого его поведения, если это действительно был Ник.

Посоветоваться по поводу Ника я решила с директором Захарией Лейтуэллом, специалистом по психическим отклонениям. В течение многих лет я слушала его лекции, и знала его не только как хорошего специалиста, но и как доброго, отзывчивого человека.

Встретились мы в начале августа. Офис Захарии находился недалеко от медицинского центра, из него открывался чудесный вид на холмы Голливуда.

– Я вас хорошо помню, – сказал он, улыбаясь. – Ваша лекция по психосоматическим заболеваниям просто поразила меня.

Я поблагодарила его и вкратце рассказала историю Ника, не сообщая, однако, никакой информации, по которой можно было понять, о ком идет речь. Я сказала, что не хотела бы проводить никаких психологических тестов, потому что пациент чрезвычайно недоверчив. Я рассказала ему обо всем: о случайных встречах на улице, о кражах и даже о том беспокойстве, которое вызывал во мне Ник. В конце я еще раз повторила, что мне с ним было очень трудно.

– Не пренебрегайте своими ощущениями, – сказал Захария. – Это должно всегда помогать вам. Прислушайтесь к ним, и вы поймете, что перед вами больной с пограничным состоянием.

Эти слова поразили меня. Я считала Ника просто самовлюбленной личностью с параноидальными признаками – высокомерным эгоцентриком, не умеющим ладить с людьми.

– С работой своей он справляется, – сказала я. – Жалуется на то, что ничего не чувствует, а это вовсе не похоже на пограничное состояние.

Захария поставил ноги на скамеечку, и я заметила, что подошва у него почти протерлась. Это выглядело тем более трогательно, что он мог себе позволить купить не одну пару новых туфель.

– Вы только вдумайтесь в свои же слова, – сказал он. – Пациент занимается манипуляциями, подтасовывает факты, провоцирует и соблазняет.

– Все это похоже на нарциссизм…

– Не мне вам говорить, что четкого разграничения может и не быть. На поверхности это может выглядеть как нарциссизм, а глубинные признаки указывают на пограничное состояние. Некоторые такие больные могут создать ложное «я», которое на поверхностном уровне смотрится вполне сносно, но на глубине таится хрупкое, не до конца сформированное истинное «я», которое не проявляет себя до тех пор, пока этот больной не привяжется к кому-нибудь.

Случай грозил оказаться труднее, чем я думала.

Больные с пограничным состоянием импульсивны и склонны к саморазрушению. Они постоянно испытывают эмоциональное напряжение и подвержены приступам ярости, неадекватно отражающим реальную ситуацию. Часто они испытывают чувство опустошенности и растерянности, предпринимают попытки самоубийства, ввязываются в драки. Звонят в середине ночи, совершенно не беспокоясь о том, что могут помешать. Наносят вред и себе, и другим.

– Я думала, что самое трудное будет убедить его согласиться на лечение, – сказала я. – Я так радовалась, когда он приходил, мне было интересно анализировать его сны.

– Не обольщайтесь. Для него это было своего рода свиданиями. Женщине, если за ней ухаживают, дарят цветы, психиатру – волнующие сны. Это вовсе не означает, что он проходит курс лечения.

– Вы правы. Мне действительно кажется, что он не лечится, а пытается соблазнить меня.