Андербрук сел, раскрасневшийся, весь в поту. Он выступил хорошо, и я почувствовала, что он наконец ощутил под ногами твердую почву.

В эти дни я призналась Даниделлоу, что в начале лечения меня привлекала перспектива помериться силами с Ником.

– Это был весьма крепкий орешек. Но была уверена, что он меня не одолеет.

– А что значит «не одолеет»?

– Не победит. Не заставит меня сдаться. Мой отец всегда считал, что сдаваться – самое последнее дело. Может быть потому, что ушел из бейсбола.

– И хотя твой отец позволил себе роскошь сдаться, он настаивал на том, чтобы ты продолжала свои попытки до бесконечности?

– Думаю, что да. Он всегда говорил мне одно и то же: «У меня рука – для игры в высшей лиге, Сара. Я просто лодырничал». Он всегда отводил глаза, когда мне об этом говорил. А ты бросала когда-нибудь своих пациентов на полдороге?

– Иногда отношения между психотерапевтом и пациентом с самого начала складываются неправильно, это как в неудачном браке. Если ты достаточно проницательна, ты все разглядишь еще во время предварительной консультации. Если же нет, то как можно скорее выпутывайся из этого положения.

К тому времени, когда случай с Ником стал мне ясен, было уже поздно.

Наконец-то позвонил Кевин Атли и сказал, что нашел для меня работу.

– Это будет должность, созданная специально для вас, но при условии, что вы будете оправданы.

– На это мало надежды, – я была раздражена. – На что мне эта манящая перспектива, если она никогда не станет реальностью?

– Ну-ну, Сара! Вы – один из наиболее высоконравственных ответственных психотерапевтов, которых я встречал. Я уверен, что присяжные это поймут.

– Кто знает? В суде можно так исказить правду, что ее не отличишь от лжи.

Кевин твердо сказал:

– Я уверен, что правда выйдет наружу. А когда все кончится, вот будет здорово! Я буду просто администратором, а вы – главным врачом клиники.

– Спасибо. Я ценю ваше доверие. Но если я все же проиграю дело, сделайте мне одолжение, ладно? Несколько месяцев мне не звоните, я буду не в состоянии ни с кем разговаривать.

– Если вы проиграете дело, это будет огромной несправедливостью.

От его веры в меня мое раздражение улеглось, и я искренне его поблагодарила. Когда мы попрощались, я позволила себе роскошь представить себе эту работу – пациенты, коллеги, студенты, которыми надо руководить, собрания персонала, где надо сидеть и пить кофе, обмениваясь глупыми шутками. Все это было нереально и недостижимо.

Первым свидетелем Атуотер был Ричард Оппенхаймер, главный психолог Университета Санта-Моники. Это был представительный мужчина лет шестидесяти, крепкого телосложения, с чистыми голубыми глазами и широкой теплой улыбкой. Прежде чем занять свидетельское место, он небрежно шутил с Атуотер и. явно чувствовал себя в зале суда совершенно спокойно.

Суть его показаний сводилась к следующему: еще в начале лечения я поставила Нику неверный диагноз – расстройство психики, вызванное нарциссизмом, этот факт документально подтверждался моими записями; я не подвергла его необходимым тестам, а если бы я это сделала, то гораздо быстрее поняла бы, что его состояние следует расценивать как пограничное; я не сумела провести правильное лечение: не отослала его к другому специалисту, когда между нами установились сексуальные чувства; не смогла распознать его намерения покончить с собой. Учитывая все это, он классифицировал мое лечение как не соответствующее общепринятому стандарту. По поводу сексуального контакта он заявил, что «если он действительно произошел, то это вопиющее нарушение правил медицинской этики, недопустимое для компетентного психотерапевта». Показания его были очень убедительны, хорошо продуманы и четко сформулированы.

Младший помощник Атуотер внес огромный белый лист картона, на котором в форме диаграммы были представлены основные события, связанные с психотерапевтическим курсом Ника. Они поместили это наглядное пособие перед присяжными на подставку. На диаграмме были изображены то подъемы, то падения, а потом кривая резко шла вниз. И хотя лично мне эта схема казалась пригодной разве только для того, чтобы развести костер, она тем не менее была очень опасна, потому что такие вещи воздействуют сильнее, чем слова.

Оппенхаймер объяснил присяжным значение всех точек, всех подъемов и падений на диаграмме, уделив особое внимание последнему отрезку. Его спокойствие и ясность были очень убедительны. Он сказал, что в результате моего лечения Ник теперь находился еще в большей депрессии, а прогноз был очень «осторожный».

Андербрук пригласил другого эксперта – судебного психолога, который впоследствии должен был опровергнуть эти утверждения, но сейчас, к четырем часам, у меня так разболелась голова, что когда я поднялась на ноги, я с трудом соображала, что я делаю. Если и все остальные свидетели Атуотер будут выступать столь же доказательно и ярко, у меня, это уж точно, не останется никаких шансов выиграть дело.

Потом в конторе Андербрука мне стало легче, мы ели сэндвичи и печенье, принесенное из закусочной в первом этаже, пили кофе, детально анализируя все произошедшее за день, выбирая слабые места в показаниях для завтрашнего перекрестного допроса. Когда я в полночь вернулась домой, то увидела у дверей несколько упорных репортеров, но я заявила им, что мне нечего сказать, и захлопнула дверь перед их носами.

Мать, как обычно, ждала меня и вышивала, причем так быстро, что казалось, руки ее двигаются, словно колеса. Следуя моим инструкциям, она никому не открывала дверь и не подходила к телефону. Я посочувствовала ей, ведь она сидела здесь словно в клетке.

– Хочешь пойти завтра со мной в суд, ма?

– Да я буду все время мешать, милая. Не беспокойся обо мне. Просто расскажи, как там дела. – Мой телевизор не принимал юридический канал.

Я ввела ее в курс дела. Она налила мне стакан вина, и я его выпила, пока говорила. Я обратила внимание, что ногти на ее пальцах были обкусаны до основания.

Потом, раздеваясь, я прослушала сообщения, оставленные на автоответчике. Два раза звонила Вэл, второй раз она сообщила, что ей можно звонить допоздна. Три звонка принадлежали репортерам, была пара ложных звонков, еще звонили Линда и Умберто. Я попросила мать позвонить утром Линде и Умберто и сказать, что у меня все нормально. Потом я позвонила Вэл.

– Происходит все самое худшее из того, что я ожидала, – сказала я. – Репортеры преследуют меня, все на меня смотрят. Ник ходит с важным напыщенным видом.

– Как ужасно! Но я все-таки верю, что справедливость восторжествует.

– Ты и не представляешь, как много значит для меня твоя поддержка.

– Сестры на всю жизнь, – мягко произнесла Вэл. – А как дела у твоей мамы?

– Так себе. – Вэл, разумеется, понимала, что мама слушает наш разговор, и что мне надо быть осторожной.

– Почему бы тебе не воспользоваться ее присутствием? Попроси ее готовить. Или придумать новое платье.

– Я не могу есть. И зачем мне новое платье?

– Платье может понадобиться мне.

– Отлично. Тогда, может, ты зайдешь?

– Хорошо. В субботу после обеда, ладно?

– Великолепно. А это особое платье?

– Может быть.

– Вэл! Ты… это свадебное платье? Она засмеялась.

– Да! Я не хотела говорить тебе до окончания процесса, но мне бы хотелось, чтобы твоя мама что-то для меня сшила.

Мы договорились о встрече, и я искреннее порадовалась за Вэл. Но потом, когда я уже лежала на своем "жестком диване, меня охватила зависть. Вэл в конце концов получила все, а моя жизнь разваливалась на части.

На следующее утро я с отвращением обнаружила, что у Ника образовался целый клуб поклонниц. Когда мы входили в зал, вокруг него толпилось не менее десятка женщин, а он раздавал автографы. Заметив мой взгляд, он сконфуженно улыбнулся. Я напомнила себе, что люди часто идеализируют того, кого они не знают.

Андербрук начал перекрестный допрос Оппенхаймера целым градом вопросов. Существуют ли пациенты, которых можно только отпугнуть использованием психологических тестов? Разве не правда, что психотерапевты руководствуются «рабочим диагнозом», и что диагноз пациента часто меняется с течением времени? Не совершают ли пациенты попытки самоубийства иногда импульсивно, без каких-либо предварительных предзнаменований?