— Я тут сам набросал черновик твоего заявления начштаба. — Уали вытащил из кармана сложенный листок. — Перепиши сам и поставь подпись.
У Ержана словно глаза раскрылись. «Нас толкнул в огонь, а сам дал драпака, чтобы потом состряпать эту писанину», — подумал он. Его передернуло. Он выхватил из рук Уали бумажку и стал рвать ее на мелкие клочки.
— Что ты делаешь? — подскочил Уали.
Ержан весь трясся от злости.
— Вон!
— Что, что такое?
— Убирайся отсюда вон!
— Эй, ты перед кем стоишь? Раскрой глаза пошире. — Уали тоже дрожал, лицо его посинело. — Я тебе покажу твое настоящее место!
— Уходи, пока цел.
— Ударишь? — Уали воинственно надвинулся на него.
— Могу ударить.
— Бей! Ну, бей!
Уали подставил лицо, и Ержан бросил ему в глаза смятые клочки бумаги.
— Ты осмелился поднять руку на старшего по званию командира? Еще ответишь за это!
С криком Уали выбежал из подвала. Ержан, стиснув челюсти, метался из угла в угол. В дверь заглянул Картбай:
— Разрешите, товарищ лейтенант? Хочу взять патроны.
Войдя, Картбай начал ворочать ящики, выбирая патроны, как разборчивый покупатель. Затем попросил закурить. Глубоко затягиваясь, он из-под бровей внимательно следил за командиром.
— Что-то вы сердиты, товарищ лейтенант, — сказал он спустя минуту.
— Это тебе кажется, — ответил Ержан.
— Надо полагать, что с тем лейтенантом повздорили. Из-за двери я слышал ваши голоса, да не решился зайти. Наперед держитесь-ка подальше от такого человека. Какой-то он скользкий и в то же время прилипчивый.
Ержан хотел прервать Картбая — нельзя вмешиваться в дела командиров. Но на лице Картбая было написано искреннее сочувствие. Ержан промолчал.
VII
Мурат обедал. Из продолговатого котелка с потрескавшейся местами черно-бурой краской поднимался пар от жирного супа, щекоча ноздри и дразня обоняние. Маштай, выпучив глаза, суетясь сверх нормы, пододвигал Мурату то хлеб,то колбасу и непрерывно говорил — язык его был занят больше, чем руки.
— Наверно, сильно проголодались, товарис комбат, — шепелявил он. — Вот колбаса жирная. Посарил и отыскал в повозке Досевского. Ой ловкий, пройдоха, этот Досевский, сайтан. Накрыл мою руку, но разве я поддамся? Я ему сказал: «Разве я для себя беру? Комбату отнесу». Он говорит: «Я и сам припрятал для него!» Врет, сайтан.
Мурат давно замечал, что Маштай не в ладах с Дошевским, что он заранее выкрадывал все, что Дошевский припасал для комбата. Поступая таким манером, Маштай рассчитывал прочно завоевать симпатии комбата. Мурат легко представлял, себе, как бесился Дошевский, упустив из рук такую возможность угодить комбату.
— Пожалуй, Дошевский правду говорит, — сказал Мурат, проглотив ложку супу.
— Мука! Что выговорите (когда комбат бывал в добродушном настроении, Маштай обращался к нему именно так)! Досевский всегда корсит из себя заботливого человека.
— Да, пожалуй, это есть в нем.
Маштай подозрительно, краем глаза, взглянул па колбасу в руках комбата:
— Мука, эта колбаса, как погляжу, что-то слишком жирна... Откуда столько сала?
— Свиное сало.
— Сутите?!
Не зная, верить или нет, Маштай испуганно смотрел на колбасу. Затем, поняв, что допустил неловкость, принеся комбату такую колбасу, растерянно улыбнулся.
Торопливым шагом к ним приближался старший адъютант комбата. Мурат, подняв от котелка голову, оглядел его крепкую грудь и маленькое рябое лицо: в уголках губ адъютанта дрожал сдерживаемый смех. Подбежав, Он остановился, по привычке слегка вскинув голову, словно под подбородком у него была подпорка. Мурат тоже с улыбкой смотрел на него.
— Пляшите, товарищ капитан!
Руку адъютант держал за спиной. Лицо Мурата просияло. Он сказал:
— Рад бы сплясать, да музыки нет.
Глядя на Мурата и радуясь его радости, адъютант не сдавался.
— Нет, так легко вы не отделаетесь!
Но у него не хватила решимости продолжать игру, и он быстрым жестом подал письмо.
Мурат вгляделся в почерк, и до его лицу на какую-то секунду пробежала тень. Мурат торопливо надорвал конверт. Небольшой листочек бумаги, показавшийся из синего конверта, блеснул, как воспоминание о жизни, оставшейся далеко позади. Он, этот листочек, словно принес с собой теплоту родного гнезда. Мурат читал, быстро бегая, глазами по строчкам. После обычных приветствий Хадиша сообщала, что Шернияз здоров, и это обрадовало Мурата. Адъютант, следивший за комбатом, подметил на его лице быструю смену выражений. Внезапно радость в глазах Мурата пропала. Он нахмурился. Старший адъютант деликатно отошел, а потом и вовсе исчез.
Маштай, потуже затянув свои мешки и взвалив их на плечи, пошел к батальонному обозу...
Мурат читал дальше. С середины письма начались жалобы. Хадиша плакалась на тяжелую жизнь. Базарные цены растут с каждым, днем, не хватает денег, которые ей выдают по аттестату. Дополнительных пайков у них нет. И Шернияз обносился, ходит в отрепьях, бедняжка. Сердце Мурата дрогнуло. Когда, бывало, он возвращался со службы, шестилетний сынишка со всех ног бросался к нему и, обняв за шею, требовательно спрашивал: «Папа, принес шоколад?» Привычным движением он запускал руку в карман отца. Да... да... так было.
«Тебе там трудно, Хадиша? А кому легко?»
Мурат зябко повел плечами.
У кругленького, юркого маленького Шернияза было прозвище «пружинка». И вправду, он такой сильный, как пружинка, всегда прыгает. А сейчас у них во всем недостаток. Они бедуют. Да... Да... Бедуют. Нужно написать в соответствующие инстанции. Пусть помогут семье.
Мурат снова поднес листок к глазам. Теперь он читал бегло, в письме не было ничего, что заставило бы его призадуматься. Жена укоряла мужа. Она ставила ему в пример мужей, которые проявляют настоящую заботу о семьях, пишут просьбы в учреждения, своим знакомым, чтоб те помогли. Хадиша давала понять Мурату, что он нисколько не жалеет семью и, что особенно больно сознавать, даже единственного своего сына.
Мурату стало не по себе. В этом письме жены не было ни строчки, способной согреть его в лютой стуже войны. Ни капли любви, ни тени тревоги за него, за его жизнь. Хоть бы, на худой конец, пожаловалась бы на разлуку, а они прожили вместе уже много лет. Мурат даже наедине с собой не называл свою семейную жизнь неудачной, несчастливой. Но в отношениях между ним и женою уже давно образовалась трещина. И поэтому из жизни ушла красота. Ушло согласие.
Если бы его спросили, Мурат не сумел бы сказать, когда между ним и Хадишой зародилась отчужденность. Незаметное вначале взаимное недовольство перешло в мелкие ссоры и размолвки. Но Мурат не придавал этому значения, не держал в памяти.
Первая их значительная ссора произошла спустя два-три года после женитьбы.
Мурат, к тому времени уже прослуживший в армии четыре года, получил звание командира и был переведен в Алма-Ату на работу в военкомат. Служба в армии в чужих краях обострила в нем любовь к родине, он соскучился по родным. Поэтому новое назначение он принял с радостью. Но прошло некоторое время, и однообразная служба в военкомате стала докучать ему. Все одно и то же: привычный стол, привычные бумаги, размеренное течение служебных часов. Мурат стал мечтать об иной, деятельной службе, на которой он сумел бы проявить инициативу и энергию. Он подал военкому рапорт с просьбой о назначении на пограничную заставу или в дальние воинские подразделения. В нем снова проснулась жажда увидеть незнакомые края.
Мурат рассказал Хадише об этих своих хлопотах. А так как желание уехать накипело в нем, то он говорил возбужденно, горячо, не замечая, как Хадиша насторожилась, слушая его.
Он говорил:
— Если бы на границу получить назначение, на самую дальнюю... представить себе не можешь, как интересна там жизнь! — И тут он заметил, как отчужденно слушает его Хадиша. Он осекся. Спросил:
