— Что с тобой, ты ранена?

Раушан с трудом узнала изменившийся голос Ержана.

— Не знаю... Не могу подняться, — прошептала она и, закусив губу, двумя руками оперлась о землю. Она задыхалась, судорожно глотая воздух.

Ержан проворно ощупал ее ноги.

— Нет ни раны, ни крови... Контузия, — заключил он и, легко подняв Раушан на руки, побежал с нею, глубоко проваливаясь в снег. Услышав завывание мины, он опустил девушку и сам пригнулся. Когда мина разорвалась, Ержан понес Раушан, как ребенка, дальше, догоняя взвод.

Девушка огорчилась: в трудную минуту она стала обузой для товарищей.

Ноги не действовали больше суток. Из двух винтовок и плащ-палатки солдаты смастерили носилки и поочередно несли Раушан.

— Оставьте меня в какой-нибудь деревушке или бросьте в лесу, — жалобно просила она.

Ержан прикрикнул:

— Чтобы больше я не слышал этих слов!

Раушан замолчала. Ей все чудилось, что она маленькая девочка и помогает матери стирать белье в холодном арыке. Она видела абрикосовые сады в белом цветении хотя хорошо знала, что это не цветы, а иней.

Ержан сменил Земцова, послал его в боевое охранение и взялся за ручки носилок. Он нес Раушан дольше других, и она верила, что этот человек не бросит ее ни в какой беде...

— О чем ты думаешь? — настойчиво спросила ее Кулянда.

Раушан вздрогнула и невидящими глазами посмотрела на подругу.

— Да что с тобой? — повторила Кулянда. — Тебя не узнать, так ты переменилась.

— Постарела, что ли? Договаривай, не стесняйся, — с прежней веселой насмешливостью спросила Раушан.

— Ты где-то в облаках витаешь.

— Изменилась? Да, я очень изменилась, — вдруг покорно согласилась Раушан. — Словно душу во мне подменили. — Она подняла голову с постели. — Я нехорошо жила в твое отсутствие. Сделала ошибку, которую не поправишь. Ты знаешь, я сама себе противна. Ну, просто сжечь себя хочется. А там, в этом аду, один человек несколько километров еще тащил меня на руках. А ведь он мог бросить меня...

— Это Ержан, да?! — почти крикнула Кулянда.

— Ержан.

За порогом послышался шум, и в избу, отряхиваясь от снега, ввалились санитары, и с ними пожилой усатый доктор с трубкой в зубах.

Опустевшая грязная комната, оставленная хозяевами, наводила уныние на Уали. Сам себе он казался таким же опустошенным.

Он подошел к окну с выбитыми стеклами. За окном, с винтовками за плечами, проходят солдаты. По дороге к передовой едут сани с ящиками боеприпасов. Навстречу им рысит одинокий всадник, ветер развевает красный башлык за его спиной. Всадник, видимо, из казачьего корпуса генерала Доватора. Говорят, этот лихой корпус ушел в рейд по тылам противника. Остался только второй его эшелон.

Тысячи незримых нитей еще недавно связывали Уали с солдатами и командирами. Одни подчинялись ему, другие ему приказывали. Но сейчас все эти крепкие нити оборваны...

В небесной выси плывут холодные, словно слежавшийся снег, перистые облака, и даже слепящий диск солнца не греет, а холодит душу. Сосновый бор закоченел. Ледяное дыхание войны сковало мир. В книгах пишут о жарком пламени войны. Это неправда! На войне больше холода, чем огня.

Согреться бы, выпить, но интенданты третьи сутки не привозят водки, говорят — всю водку захватил с собой Доватор, ему там, в тылу противника, она нужнее.

Уали отошел от окна, повалился на грязную деревянную кровать. Хорошо бы уснуть и больше не просыпаться. Пережитого за эти дни с избытком хватило бы на три-четыре жизни. Шатаясь по лесу, он пережил все: страх, раскаяние, скорбь, обманчивую, как мираж, надежду, горькую злобу на людей и на себя самого. Как дорого приходится платить за свою ошибку!

Он и сейчас стискивает зубы от стыда, вспоминая, как на глазах Раушан бежал, как самый последний трус. И теперь ему не уйти от военного трибунала.

Думать об утерянной чести мучительно, но и умирать не хочется. Бегство — это тоже способ сохранить жизнь, и он, улепетывая как заяц, все-таки спас ее. Но надолго ли?

Когда в тот день он отбежал далеко и отдышался, то позади себя услышал стрельбу. Стреляли вразнобой из винтовок. Перестрелка то приближалась, то отдалялась. Неожиданно до слуха Уали донесся грохот танков, немецкая ругань. Звуки недалекого боя словно сплелись в клубок. Уали не знал, где неприятель, где свои, и совсем запутался. Он забрался в глубь чащи и лег под куст, притаился, как зверь. В небе разорвался осветительный снаряд, и при его неживом свете Уали увидел над своей головой перезрелые ягоды, яркие, как капли крови.

Отдохнув, Уали поднялся и, увязая в сугробах, побежал дальше, сам не зная, куда бежит. Где фронт? Где тыл? Редкая стрельба вспыхивала то впереди, то сзади — повсюду.

Каждая елка казалась вражеским солдатом, подстерегающим его. Уали перебегал от сосны к сосне. Его путь пересекали одинокие тропинки, полузанесенные снегом, он подозрительно присматривался к ним, отыскивая следы человеческих ног: кто проходил здесь? Свои или чужие? Впрочем, после всего, что случилось, он должен опасаться и своих и чужих. Завидев на тропинке следы, он испуганно шарахался в сторону. Впереди, словно змея, вьется узенькая тропка.

Никого не видно. Но вот слышны шаги. Все ближе, ближе. Раздался треск ветвей.

Уали закрыл глаза, поднял кверху руки, услышал тяжелое сопение. Всем своим существом он ждал выстрела. Но выстрела не последовало. Разлепив заиндевевшие ресницы, Уали увидел перед собой лося. Сохатый удивленно посмотрел на него своими фосфорическими глазами, потом фыркнул, словно плюнул, и пошел дальше.

Уняв колотящееся сердце, Уали снова зашагал, обдирая колючими ветвями лицо. Иной раз ему казалось, что он сходит с ума. А может быть, видит только дурной сон.

Неожиданно послышался мерный скрип саней, громкие голоса. Сердце Уали снова захолонуло. Голоса приближались.

Пять минут ожидания длились бесконечно. Сквозь скрип полозьев отчетливо расслышалась русская речь:

— Держи правей, голова!

— Подтянись!

Свои! Уали вышел из укрытия и побрел к обозу. Больше он не мог оставаться один. Высоченный солдат, увидев его, крикнул:

— Попов, ты, что ли?

— Нет, я не Попов, — хрипло ответил Уали.

— Откуда же ты взялся, кто ты? — громоподобным голосом спросил высокий солдат и клацнул затвором винтовки.

— Я старший лейтенант... Ищу свой батальон... Заблудился в этом чертовом лесу. — Уали старался говорить как можно внушительней.

— Много вас тут бродит сейчас... Какого полка будешь? — спросил солдат и дохнул на Уали перегаром водки.

— Из полка Егорова.

— Егоров? Не слыхал таковского... Из какой дивизии?

— Из парфеновской, — для убедительности Уали назвал номер дивизии.

— О-о, дружок, заплутался ты крепко, намного влево забрал... Дивизия Парфенова дерется правее нас. Блукаешь тут, окаянная душа, хоронишься от огня... Подавай влево, выйдешь на шоссейку и по ней доберешься до своих.

— А немцы близко?

— До немцев еще далеко, голубь... Шагай к своим!

Слова солдата прозвучали для Уали как приказ, и он, вдруг успокоившись, свернул налево и пошел но тропинке. Но страх вернулся к нему, как только он остался один. Не догнать ли обоз? На это Уали не решился. По обочинам, утыканным шестами с жгутами соломы, он вышел на шоссе и, пройдя еще с километр, встретил отходящую часть.

Усталые солдаты брели, не замечая идущего им навстречу офицера.

Так Уали и слонялся до утра, присоединяясь то к одному, то к другому подразделению отходящих тыловых частей.

Казалось, будто весь фронт, подобно ему, обратился в бегство. В каком-то туманном забытьи продолжал он двигаться вперед, уже ни о чем не думая.

Наехав одна на другую, остановились повозки. Усталые люди повалились на обочину дороги. Уали присел на отшибе. Ездовой достал вещевой мешок из саней, запряженных парой лошадей. К саням подошел остролицый рыжий парень в ушанке, сбитой набекрень, в коротком распахнутом полушубке. Несмотря на мороз, он был обут в трофейные хромовые сапоги с короткими голенищами.