Помрачневший Ержан в раздумье ходил между деревьями. Сейчас, на отдыхе, нахлынули на него мысли.

Он говорил себе:

«Отвечай по совести, не юли. Что ты сделал, что совершил? Чем помог своим солдатам? Облегчил ли ты как командир их участь?»

Да... Ержан воевал неплохо. Как будто неплохой, из него командир вышел. Неплохой — это верно, но и только... Далеко не отличный. «Опять хочешь обманом утешить себя? Ты — слабый командир, — с беспощадностью сказал себе Ержан. — Если взвод воюет хорошо, то это не твоя заслуга, а бойцов. А ты чем себя проявил? Допустим, во вчерашнем бою не струсил. Но разве это заслуга для командира?»

Ержан встречал разных командиров. Он слышал о таких командирах, которые, держась до последнего человека, истребляли вражеские батальоны, подбивали танки, слышал о командирах, находивших выход из самых невероятных по трудности положений, пробивавшихся через железное кольцо неприятеля, командиров, чья неукротимая храбрость стала легендарной. Все эти люди — суровые, грозные, сильные духом. За таких несгибаемых командиров солдаты готовы отдать душу и, не задумываясь, кинуться в огонь и в воду. Эти командиры не только своим положением, но мужеством, стойкостью, военным искусством сумели завоевать любовь и преданность подчиненных. Такому командиру солдат повинуется с охотой. Если силен командир, то и солдат уверен в своих силах. А что Ержан? Можно ли назвать его душой, сердцем, отцом взвода? Нет, он — муха, сидящая на роге быка.

Вспомнив, как совсем недавно он мечтал в самое короткое время дослужиться до командира дивизии, Ержан едко усмехнулся. Он говорил себе: «Как ты ни скрываешь это, а тебе, дружище, хочется быть впереди всех. Но чем же ты выделяешься среди других? Нет, почувствуй, признай свою полную заурядность, дружище. Здесь не прикроешься напускной скромностью. Признайся!»

Печатая шаги на чистом снегу, Ержан продолжал ходить взад и вперед. Дойдя до большой сосны в двадцати шагах от костра и скользнув по ней взглядом, он поворачивал обратно. Его сапоги протоптали твердую дорожку. Наконец Ержан остановился у костра и подкинул хворосту в огонь. Опять его взгляд натолкнулся на спящую Раушан. Тень, гнездившаяся под ее бровями, исчезла, лицо раскраснелось и потеплело. На губах — улыбка, словно зыбь. Вероятно, снится приятный сон...

Ержан снова, как в ту лунную ночь, ощутил теплоту этих губ, когда он в первый и последний раз поцеловал их. Как он был беспечен — упустил, не оценил всю глубину своих самых счастливых в жизни минут! Если б счастье вернулось...

Непримиримый внутренний голос снова уличал его: «Разве ты забыл, где находишься, какой долг лежит на тебе? Ты снова погряз в своих ничтожных, мелких переживаниях и вовсе не заботишься о жизни вверенных тебе людей. Вон посмотри. Его жизнь в твоих руках. Или ты не знаешь, что дома его ждут жена, детишки? Жена писала ему письма через день, иногда неповоротливая почта доставляла на передовую сразу по три-четыре письма. Бондаренко подшучивал: «Моя жена сроду не брала в руки ничего, кроме лопаты и кочерги, а теперь, гляди, заделалась мировым писарем, строчит и строчит...» Или разве ты не знаешь, что жена Какибая, не осушив любовной чаши, уже оторвана от молодого мужа, не спит ночей и в тревоге ждет его возвращения? А сегодня пропали Кожек и Картбай... Кожек вот тоже писал домой письма через день, тоскуя по сынишке. Сделав надрез на кончике химического карандаша, Кожек привязал его веревочкой к нагрудному карману, чтобы карандаш всегда был под рукой, и дорожил им не меньше, чем своим автоматом, который получил недавно. Помусолив чернильный карандаш в губах и окрашивая им усы, Кожек непослушными заскорузлыми пальцами торопливо выводил до смешного большие буквы. А сынишка Картбая! Тот первый год как ходит в школу, но уже овладел азбукой и выводит на бумаге: «Папа, победи и приезжай. Мы по тебе скучаем». Что ты ответишь теперь этому мальчику, чье сердечко бьется всякий раз, когда приходит счастливая весточка от отца? Самое ценное, самое дорогое — жизнь тридцати человек доверена тебе. Двадцать шесть бойцов, четыре младших командира. Убито четверо. Чувствуешь ли ты весь трагический смысл этих бесстрастных сухих цифр? А тех, кто остался жив, — сумеешь ли благополучно вывести из окружения? Жизнь этих людей — неоценимый и неповторимый дар».

На этом мысли Ержана словно споткнулись. Слишком тяжелая ноша легла на его плечи. Он продолжал размышлять: «Мурат Арыстанов, конечно, вынесет все. И Кусков сумел бы. Конечно, уберечь от смерти всех бойцов взвода не в его, Ержана, силах, он и сам может напороться на смерть. Но за каждого неосмотрительно потерянного солдата — спрос с него. А если придется умереть — никто из них не дрогнет. Разве Кожек и Картбай не пали смертью храбрых?»

Если бы начальство месяца два назад предложило Ержану командование ротой, он, не задумываясь, согласился бы, если бы начальство поручило ему командовать батальоном, он тоже не поколебался бы. А теперь... даже взвод ему не по плечу. Плечи-то, оказывается, не слишком крепки и гнутся под непосильным грузом. Но теперь отказываться поздно, груза не сбросишь, не переложишь на другого, его надо нести до конца.

Главный врач госпиталя на другой же день выписал Кулянду и Даурена. Но произошла какая-то путаница: в воинском направлении значилось, что такие-то бойцы командируются после излечения в такую-то действующую армию. Даурен задержал Кулянду, когда она, получив бумагу и поблагодарив, выходила из комнаты. Бормоча себе под нос, он дважды прочел бумагу и вернул ее врачу:

— Товарищ майор, ваша бумага нам не подходит.

— Почему не подходит?

Главный врач с сердитым недоумением наклонил голову, его бородка уперлась в грудь, глаза поверх очков уставились на кряжистого бойца. Даурен, выпятив мясистый подбородок, и глазом не повел. Они глядели друг на друга, словно бодливые козел и валух, готовые к бою.

— Давайте направление прямо в нашу дивизию.

— Нет, эту вашу просьбу я не смогу удовлетворить. Явитесь в распоряжение армии и там хлопочите, чтоб вас направили в дивизию.

— Штаб армии зачислит нас в первую попавшуюся группу резерва и пошлет по своему усмотрению. Не больно-то мы большие командиры, чтобы считались с нашим желанием. Очень просим вас, товарищ майор, направьте нас в нашу часть.

Врача тронул умоляющий тон этого парня, но он беспомощно развел руками:

— Ничего не могу сделать.

— Товарищ майор, помогите нам, — вмешалась Кулянда.

Главному врачу по-прежнему нравилась эта девушка со вздернутым носом, и он переписал направление.

Но разыскать дивизию Кулянде и Даурену было нелегко. В первый же день на попутной машине, которая везла на фронт боеприпасы, они почти добрались до штаба корпуса, но в его составе их дивизии не было. Даурен расспрашивал и старших, и младших командиров — всех подряд. Они отвечали в таком роде: «Возможно, на правом фланге армии». И большего он не добился. Каждый высказывал свои догадки, и никто точно не мог назвать город или село, где стоит их дивизия.

В конце концов Даурен и Кулянда решили искать дивизию сами. С попутным транспортом дело оказалось сложнее, чем в первый раз. Части отступали на восток. Кулянда и Даурен продолжали путь то на машине, то на подводе, то шли пешком, расспрашивая встречных о своей части, словно аульные казахи, которые, не зная адреса, разыскивают в большом, городе своих знакомых. Отступал весь фронт, вытягиваясь неровной линией. Спешно погружались и отходили в армейские тылы и интендантские снабженческие склады и приштабные подразделения. Вскоре показались первые боевые части. На вопрос, где фронт, где передовая, ответы следовали самые противоречивые: «Немцы на хвосте, вечером шли ночью здесь будут», «Наши части остановили немцев, есть слух, что скоро мы перейдем в контрнаступление», — другие только хмурились и молча проходили мимо.