— Что такое?

Слова Добрушина оглушили Ержана. Как это могло случиться: после посадки он забыл проверить людей! Ходил вдоль вагона, щеголяя выправкой, и забыл проверить...

А командир отделения куда глядел? Командир отделения отвечает за своих бойцов. Вся беда в Добрушине. Если бы можно было на него положиться...

Задохнувшись, Ержан некоторое время глядел на Добрушина. Потом с новой яростью набросился на него:

— А ты что делал? Чем был занят, что за десятью бойцами не мог уследить? Почему до сих пор не докладывал?

— Да я давно заметил. Только думал, что он, может, в другой вагон попал. Поэтому до времени и не беспокоил вас, товарищ лейтенант.

Добрушин словно не замечал гнева своего командира. Держался почтительно и по форме, но глаза его смотрели куда-то мимо Ержана, и он не столько слушал лейтенанта, сколько был занят собственными соображениями. Парень себе на уме, верткий и какой-то неверный. Ержан его недолюбливал. Конечно, как командир, он требовал безоговорочного подчинения, и Добрушин выполнял его приказы. Но было в их отношениях что-то неискреннее и неуважительное, чего Ержан не мог сломить. Ержан был уверен, что Добрушин и в грош его но ставит. Обычное: «Есть, товарищ лейтенант!» — в устах Добрушина звучало, как «Ладно уж тебе, не разоряйся попусту!»

Сейчас он всем видом своим говорил: «Кричи, кричи, а что толку? Криком дела не поправишь. Отвечать-то придется тебе».

— Я отдам тебя под суд! — пригрозил Ержан.

— Что ж, товарищ лейтенант, есть у вас такие права. Отдавайте.

Ержан почувствовал, что хватил через край. Он молча повернулся и отошел в сторону. Опять Добрушин одержал верх. Но что сейчас об этом думать! Придется отвечать за Шожебаева — вот о чем нужно думать. Ержану было скверно, так скверно, словно он хлебнул отравы. Что предпринять?

Шожебаеву было лет под сорок, и, кажется, он малограмотный. До армии работал чабаном. Военная премудрость давалась ему с великим трудом. Черт его знает, почему он отстал от эшелона! На вид степенный, скромный, но, как говорится, в тихом омуте черти водятся. Пойди разберись, что у него в душе.

— Как нам грузиться, гляжу: Балкия потянула его за собой, — сказал Картбай из глубины вагона. — Никак они не могли расстаться, голуби. Замешкался он с ней, вот и отстал.

В самом деле! Теперь Ержан вспомнил: незадолго до отправления Кожек, переваливаясь с ноги на ногу, подошел к жене Какибая, плачущей на плече мужа, и стал утешать ее своим умильным голосом: «Не плачь, сноха, утешься. Чем слезы лить, думай лучше о том дне, когда он вернется здоровый и невредимый». И в это время из толпы выбежала крупная, намного выше Кожека, широколицая смуглая женщина и бросилась к нему с воплем: «Вот ты где, батюшка мой!» — «Это ты, Балкияш! Ойпырмай! Наконец-то добралась», — так и встрепенулся Кожек, погладил жену по плечу и схватил ее за руки. Он топтался на месте, не зная, что делать дальше, лицо его сияло от счастья. И вдруг слезы хлынули из его глаз.

Жена сказала строгим голосом: «Ойбай-ау, где же это видано? Сначала поздоровайся!»

Рядом с ней стоял какой-то человек с редкой острой бородкой, в широком тымаке. Ержан отвернулся и отошел. Видно, в это именно время расстроенная супруга и потащила мужа за собой.

Обстоятельства прояснились, но от этого не стало легче. Черная ночь. Голоса в вагоне замолкли. Только Ержану не спится. Великолепие степной ночи потускнело для него.

Вдали густым созвездием сверкают огни. Там живут незнакомые ему люди. Они живут в теплых домах и не знают, что он, Ержан, едет на войну и у него свои заботы.

Двухосный вагон. Посредине стол, сооруженный из ящиков и досок. Чья-то заботливая рука покрыла его плащ-палаткой и поверх расстелила синюю плотную бумагу. Посмотреть со стороны — настоящий стол фабричной поделки. Вдоль стен в один ряд вытянулись нары, над ними висят шинели с узкими талиями, фуражки, полевые кожаные сумки, у стен — рации. В вагоне просторно. Едут командиры. На столе горят три свечи. За столом трое.

С едой давно покончено, об этом свидетельствуют пустые тарелки и опорожненная бутылка с длинным горлышком. На самом краю ящика, словно он присел на минутку, неловко сидит мускулистый широкоплечий капитан Мурат Арыстанов, командир батальона. Смотрит исподлобья. Это значит, что он намерен возражать собеседникам.

Рядом с ним — майор Купцианов, начальник штаба полка. Он приятен на вид, даже красив, черты лица тонкие, а каштановые волосы нежны и легки, как у женщины. В том, как он бросил руку на стол, как, отдыхая, свободно опустил плечи и откинулся на спинку стула, в том, как улыбается одними уголками губ, еле заметно и насмешливо, и как, приподняв подбородок, глядит на человека сверху вниз, — во всем этом чувствуются хорошо усвоенные манеры. Когда слышишь его мягкий вкрадчивый голос и видишь, как легко он движется и непринужденно, элегантно носит строгую военную форму, то невольно кажешься себе неловким, неуклюжим. От Купцианова пахнет одеколоном — тоже очень тонко.

У края стола, напротив Мурата, сидит старший лейтенант. У этого маленькие глазки, блестящие, как бусинки, и продолговатое пепельно-серое лицо. Он уже начинает полнеть. Это шестой помощник Купцианова, говоря военным языком, ПНШ-6, Уали Молдабаев. Начальник штаба перед отправкой полка не слишком обременял себя. Как старший командир, он вовремя и педантично отдавал приказания, наблюдал за исполнением их со стороны, не вмешиваясь в мелочные заботы. Во время посадки он держался вместе с руководителями местной власти, прибывшими на проводы частей. Родных и знакомых Купцианова на вокзале не было.

Может быть, поэтому он оставался равнодушным к слезам людей, провожающих своих близких. Они даже раздражали его, нарушая торжественность минуты.

Деловито, слегка нахмурившись, Купцианов обходил эшелон, изредка останавливаясь у вагонов. Знаками подзывая к себе командиров, он отдавал им приказания или делал замечания, если обнаруживал непорядок. Как и все, он чувствовал, что жизнь его подошла к новому рубежу. Но он сознавал также, что его личная ответственность выше, нежели ответственность подчиненных ему командиров. Поэтому на людях он вел себя так, как того требовала его высокая ответственность, и старался, чтобы все видели это.

Уали Молдабаева Купцианов держал при себе. Уали преподавал в высшей школе и обладал обширными знаниями, а Купцианову нравились образованные, культурные люди. Кроме того, характеры их сходны.

Купцианов был с Уали на равной ноге, лишь в крайнем случае переходя на официальный тон. Они никогда не разлучались.

Вместе с женою Уали на вокзал приехали его товарищи. По тому, как они шумно окружили его и жали руки, можно было понять, что Уали завоевал не только их уважение, но и любовь. То и дело слышалось: «Здоровым тебе доехать, веселым вернуться!», «Береги нашу воинскую честь!», «Ну, да не тебе это говорить!», «Друзей не забывай, пиши почаще!»

Когда поезд тронулся, Уали почувствовал тоскливую зависть к тем, кто оставался здесь, на обжитых безопасных местах, в то время как он уезжал навстречу опасностям и неизвестности...

Командир батальона Мурат Арыстанов за вчерашний день не присел ни разу. Военная служба — это собранность и подвижность. И тем не менее подъем боевой части по сложности своей напоминает откочевку аула. Подгонка снаряжения, переобмундирование, наконец — погрузка в вагоны. Мурат, отдавая приказы своим командирам, лично проверял исполнение. Когда батальон направлялся к станции Алма-Ата I, ему удалось забежать домой и обнять жену и сына. С тех пор он не знал ни одной свободной минуты, и только когда эшелон тронулся, когда густая толпа на платформе замахала руками, он вдруг раскаялся в том, что не разрешил жене и сыну приехать на вокзал. Это была ненужная строгость, даже жестокость по отношению к ним и к себе самому. Мурат чувствовал, что сам себя ограбил, но жалеть было поздно.