За короткое время армейский быт крепко сплотил бойцов, поэтому, когда Кожек пропал, во взводе нахмурились. А сегодня все складки разгладились! Когда в вагон пришли девушки, настроение бойцов поднялось еще больше.

— А ну, спойте «Кунак-каде», — стал приставать к девушкам Борибай.

— Обычай велит первым долгом оказать гостю почет и уважение, услужить ему. Вот что требует обычай! — осадил Борибая Картбай и повернулся к Какибаю. — А ну, джигит, проложи первую дорожку. Блесни-ка своим искусством, как полагается в таких случаях.

— Что-то нет настроения, — с притворной уклончивостью отозвался Какибай.

— Или ты везешь свою домбру, чтобы действовать ею, как дубиной в драке? Смотри, лопнут струны, когда схватишься с немцами, — сказал Борибай с серьезным видом человека, который дает полезный совет. — Спой, пока домбра еще цела.

Какибай, улыбаясь, взял домбру в руки. Сдвинув пилотку на затылок, он побренчал немного, подбирая мелодию, потом несколько раз с силой ударил по струнам.

Что это было? Нет, это не песня всадника, трясущегося на лошади среди одичалой пустынной равнины. Это не игривый нежный напев, не голос, таящийся глубоко в сердце страсти, не язык шепотов и шорохов любовной ночи.

Это — победный голос, исторгнутый из широкой груди степного края. В нем стремительность ястреба, стрелой взмывающего в небо, и плавная величавость горного орла. Орел то камнем падает вниз, то кружит в пространстве и снова, взлетев вверх, исчезает.

Ержан близко подошел к Какибаю. Прислушиваясь к песне, он заметил — этот джигит, перебирая лады, не кокетничал, как это любят делать певцы, не щеголял переливами своего голоса. Казалось, он вместе со звонкой песней парил в небе и вдохновенная домбра его — крылата. Раздуваются его тонкие ноздри, темное лицо побледнело. Временами к лицу приливает кровь, и оно горит, но вот кровь отлила, и лицо снова бледно. Мелодия растет, опаляя душу.

Раушан сидела вполоборота к певцу и, слегка приподняв подбородок, широко раскрытыми глазами смотрела в даль, распростершуюся за открытой дверью вагона. Легкая прядь волос упала на лоб, на ресницы, но она не замечает этого. Рот ее полуоткрыт. Сейчас она напоминала ребенка, изумленного красотой мира.

Шея Раушан над свободным воротником гимнастерки зарумянилась. Какибай пел «Еки жирен». «Это о ней, о Раушан, поет Какибай, — думалось Ержану. — Только о ней и только для нее». Он перевел глаза на бойцов, притихших, завороженных.

Все они, эти люди, одетые в солдатскую форму, всего два-три месяца находятся под его началом, но уже близки ему, друзья по судьбе, братья. Всем сердцем он ощутил, что не одиноким едет на войну, хоть и расстался с друзьями своего детства. Эти солдаты, как и он, дети родной страны. Кровное братство связывает их. Вот Картбай, закрутив ус, молча сидит с разгоряченным лицом. Черные густые брови на высоком лбу выдают прямоту его натуры, а игра карих глаз — жизнелюбивость души. Разве Картбай не похож на одного из старших братьев Ержана, к которому он был так привязан в детстве? А простосердечный Борибай, а неразговорчивый Бондаренко, а веселый, неугомонный Зеленин, в котором есть что-то от озорного мальчишки, — разве они не знакомы с давних пор, разве они не люди той среды, в которой и он вырос?

Уали время от времени поглядывал на Мурата с таким видом, словно скрывал какую-то тайну и не решался ее высказать.

Мурат несколько раз собирался спросить, о чем он думает, да не было подходящего случая. А Уали продолжал ходить вокруг него все с тем же таинственно-значительным видом.

— Сдается мне, ты что-то хочешь сказать. Говори, не стесняйся, — предложил как-то Мурат и посмотрел на Уали в упор. — Всю дорогу ты ходишь вокруг да около. Что за секрет? Говори.

Лицо Уали заиграло: улыбались глаза, кончик носа, углы губ. Ему казалось, что он интригует Мурата, но не выдержав, произнес патетически:

— Некое жаркое послание жжет мою грудь!

— Какое послание?

Улыбки на лице Уали заиграли сильнее. Он подмигнул и дернул головой.

— Любовное, безусловно, послание. — Уали торопливо вынул из нагрудного кармана конверт, перегнутый пополам. — Вот оно. Заставил бы сплясать, да как-то неудобно, все-таки ты старший начальник. Не сердись, что не передал сразу. Таково было верховное повеление.

Мурат взял письмо. На конверте стояло только одно слово: «Мурату». Знакомый почерк бросил его в жар. Он с деланным спокойствием поблагодарил Уали и отошел в сторону. Он торопился прочесть письмо.

...Два года назад, работая в Алма-Ате, в военкомате, Мурат поступил заочно в институт. Студенты, жившие в городе, посещали лекции. В небольшой группе собравшихся на лекцию внимание Мурата привлекла молодая женщина с тонким лицом. Она всегда приходила задолго до начала и выбирала себе место в глубине аудитории. Держалась она спокойно, была в ней какая-то внутренняя собранность, строгость. «Слишком серьезна», — подумал Мурат.

На следующий день перед началом лекции Мурат курил в коридоре. Молодая женщина показалась в дверях и прошла в аудиторию. На ней был черный жакет, воротничок белой шелковой блузки облегал шею. Волосы не заплетены в косу, а собраны в узел на затылке. Пожалуй, она была полновата, но это ее красило. Она очень спешила, и от быстрой ходьбы лицо ее раскраснелось. Проходя мимо Мурата, женщина приподняла брови, взглянула на него и быстро отвела взгляд. Ему показалось, что губы ее шевельнулись.

— Почему вы так спешите? — спросил Мурат. — Лекция еще не началась.

Женщина приостановилась.

— В таком случае мне повезло. Я всегда боюсь опоздать. — У нее был красивый низкий голос.

— Почему? — спросил Мурат.

— Разве женщины свободны от домашних забот? Как бы я ни старалась, всегда что-нибудь задержит в последнюю минуту. И живу далеко, в верхней части города. Трамвай делает большой круг. Я предпочитаю ходить пешком.

— Значит, мы с вами соседи. Я живу в той же стороне.

— Смотрите, преподаватель идет, — быстро сказала женщина и, взглядом пригласив Мурата идти за нею, почти побежала в аудиторию.

Села она на свое излюбленное место, Мурат пошел за нею, но сел подальше. Во время лекции он искоса поглядывал на нее. Ее хрупкие пальцы так крепко нажимали на перо, что, казалось, оно может сломаться. Перо стремительно летало по бумаге. Изредка женщина поднимала голову и смотрела на лектора.

Потом вдруг перестала писать, обратным кончиком ручки надавила на верхнюю губу. Теперь она не спускала с лектора внимательных, каких-то отрешенных глаз. Мурат усмехнулся — «совсем как школьница».

После занятий Мурат дождался ее у двери, и они пошли вместе. Она держалась очень естественно: без ложной стеснительности и без подчеркнутой бойкости.

— Учимся вместе и незнакомы, — сказал Мурат. — Меня зовут Муратом.

— А меня Айша.

— Почему вы не пошли в институт сразу после школы? Наверное, поторопились выскочить замуж, — засмеялся Мурат. — В этом грешны многие казахские девушки...

Но Айша не поддержала его шутку. Чувствуя рядом с собой эту малознакомую красивую женщину, Мурат тщательно следил за каждым своим движением, словом. Ему хотелось произвести впечатление безупречно воспитанного человека. Но когда подошли к трамвайной остановке, он чуточку нарушил границу приличий.

— Не пойти ли нам пешком? Поболтаем, — сказал он. Айше это не понравилось.

— Нет, — сказала она холодно.

В вагоне разговор не вязался. Айша держалась отчужденно.

Наконец она сказала:

— Ну, будьте здоровы, я выхожу здесь.

— Так скоро? Значит, мы не близкие соседи. Мне еще три остановки ехать, — проговорил Мурат.

Айша, не слушая, стала пробираться к двери. Выходя, она чуть заметно кивнула ему.

Вагон двинулся. Айша все еще стояла перед глазами Мурата. На душе у него было ясно, очень ясно и хорошо. Было ощущение чистоты и строгости. «Что-то необыкновенное есть в ней, — думал Мурат. — Все привлекательно». И тут же стал упрекать себя: «Как это пошло, как ординарно: увидел красивую женщину и вспыхнул, как сухой куст! Ну и ладно. Повосторгался, и довольно».