Время озаренных окон Звон колокольный льется над полем, плачет вечерня неутешимо. Набожный ужин, млея на блюде, перекрестился струйками дыма. Ангельский голубь тихой округи, крылья сложивши, сел на камине. Красное солнце на горизонте — словно румяный плод на витрине. Красное солнце в перьях заката плавно меняет цвет оперенья. Чую всей кожей, завороженный, розовых крыльев прикосновенье. Как же случилось, что не согреться мне у камина милого сердца? В окнах и в поле стынет свеченье. Неутешимо плачет вечерня. Сигналы Как дверца узенькая, зеркало ведет в загадочность кристалла: за светом ледяным немеркнущим внимательные ждут сигнала. Посланье из другой вселенной в глуби зеркальной открывается, блеснет кометою мгновенной, и глаз, ослепнув, сомневается. Брильянтами сияет черными, купаясь в свете неизвестном, сигнал живущих по ту сторону от нашей жизни в мире тесном. И ловит неводом лучистым фигуры, символы и линии то зеркало со светом чистым, хранилище предметов синее. Глаз караулит, глаз впивается, за перспективой ждет движения, но в цвет дневной он упирается лишь — в ироничном отраженье. И слух охотничьею сукой подстерегает дичь украдкою, но ловит только призрак звука, скрепленный, как пером, догадкою. Душа, расстанься с оболочкою, и глубь зеркальную мгновенно прочертит лопнувшею почкою послание другой вселенной. Часы Маятник — времени каменотес, даром что маленький. Ночью врубается в черный утес труженик-маятник. Тянет лаванда с комодного дна ноту знакомую. Нервно косясь на часы, тишина бродит по комнате. Лестница Сном деревянным ступени сморило. Лестнице снятся прямые перила. Перебирает ночь половицы, словно случайной книги страницы. Тихо крадутся поздние гости: краплёные карты, фальшивые кости. Мечутся тени в мертвенном свете. Эти пролеты мечены смертью. Брошены кости. И воровато масляным взглядом смотрит лампада. Вдруг заскрипела лестница жалко скрипом полуночного катафалка. Стонут ступени, корчась под игом тьмы, начиненной бранью и криком. Ровно час ночи Колокольня во мгле — корабельная мачта. И плывет одинокий удар, как утопленник в черном затоне маяча. Аспид ночи пометив неконченой фразой, утонул одинокий удар… Стекленеют глазами дома-водолазы. Эхо выбросило на скалу колокольни из воды одинокий удар, — и залаяли псы, будто рядом — покойник. Пять колониальных полотен I. Постоялый двор На том столе, где хлебы и бутылки, есть живописный центр — гора плодов; как две звезды, облили две коптилки жаркое из ягненка светом снов. А в вазе — виноград, видны прожилки, и апельсины — лета дальний зов, и фиги, те же цветом, что бутылки, где пленное вино поет без слов. И четверо мужчин, румяны щеки, жаркое режут, ищут в кубках дно, а мясо красное в крови и соке. И лиловатый отблеск льет вино на хлеб, на скатерть, на фарфор высокий, на холст в углу, где все затемнено. II. Экспедиция в страну Корицы Тысячерукий лес закрыт для света; людей в своем объятье крепко сжал он и вечного не выдает секрета, не уступая шпагам и кинжалам. Здесь орхидея, попугай — примета какой-то дикой жизни под началом царицы тропиков и злого лета — змеи, что скипетр заменила жалом. Ужели распростерся здесь Гонсало Писарро [5] — конь подушкой под плечами, и желтое лицо, как смерть, устало. А лихорадка влажными руками уж сто солдат в могилу побросала. Так побеждает лес и сталь и знамя. вернутьсяГонсало Писарро (1502–1548) — испанский конкистадор, брат завоевателя Перу Франсиско Писарро, после смерти которого он стал полновластным правителем этой страны. |
