Ребячий декабрь Белый передник напялил декабрь и принимается наскоро стряпать. В окнах развел негасимый огонь, сыплет мукой на тягучую слякоть. Щедро кладет ледяной виноград прямо в стеклянные лужи-подносы и веселящуюся детвору праздником, словно сластями, обносит. Пар изо рта — будто пар над плитой. Иней на камне — как соли щепотка. Жесть водостока под градом шипит, словно на сильном огне сковородка. Распятие Вечные птицы вписаны в вечер вестью крылатой. Уксусом жжет пересохшие губы губка заката. Я на кресте тишины ненавистной висну, распятый. Дым от костра… И я вижу сквозь пламя: лик материнский заплакан… С памятью в карты режется память, память поставлена на кон. Женщина летом Твое тело вылеплено из фруктов, ты персиками пахнешь ночью. Твой поцелуй проходит через губы к сердцу, как струя воды, когда чист источник. Как под дуновеньем ветра клевер на поле, под лаской твоей дрожит моя кожа. Ты вся как фруктовая ваза, она у губ моих с берегом схожа. Вечерний праздник Когда бьет шесть часов, даже свет веселеет. Языками огня он приходит в квартиры, возвещает он людям явленье господне в цветении супа и в молчании мира. Закрывают окна, открывают буфеты, опрокидывают на скатерть с хлебом корзинку, и дети, усевшись за стол домашний, видят кресло отца и крылья на спинке. Суповая миска служит паром обедню, ложка будущий сон разливает детям; и как искренне дети сравнивают с луною те пол-апельсина, что дают им на третье. Когда бьет шесть часов, между рамами в окнах чье-то сердце сияет розовым светом. Бьет крылами молчанье вкруг свечей неподвижных, и вещает господь в глубине буфетов. Тетушка Исолина Тетя Исолина, яблочный румянец. Тетя Исолина, стройная, как ель, моет пол на кухне, и сверкает глянец, словно хлынул в окна водолей-апрель. Тетя Исолина, сахарные руки. Тетя Исолина, сладкий говорок. Тетя Исолина вся в муке и луке — значит, нынче будет праздничный пирог. Нету феи лучше тети Исолины. Тетушка с рассвета в кухне ворожит: мастерит компоты или сушит дыни и слезой похлебку тайно солонит. Полный таз варенья, молоко в бидоне… Тетя Исолина, фея детворы. Помню, как сегодня: теплые ладони, пахнущие дыней, гладят нам вихры. Кожаный сундук В обтянутом кожей сундуке, под стражей нафталина, две распашонки брата. Проеденная крысой древесина. Фамильное зеркало, озирающееся лунатическим взглядом. Мамин бант. Карты, мудрые, как фолиант, лоснящиеся сальным лоском. Рядышком — яблоко, вылепленное из воска руками полуслепой прабабушки. Затхлым запахом стал сундук, а этот запах — бродячий дух. Под вечер сгорбленные тени выскальзывают из зеркала, рассыпая по комнате дробный топот. А потом падают на колени, когда за окном пастушья звезда осеняет тополь. Книга нежности На стеклянной странице, в переплете оконном, причастился росою влажный лист краснотала, и причудилась вечность вечереющим копнам, и причудлив кустарник, словно ветка коралла. Загустела округа, как смола на распиле, над колодцем заплакал по-младенчески ворот… Может, за поворотом той тропинки Вергилий повстречался сегодня с улыбкой Тагора. Как обряд очищенья я закат принимаю и щемящую нежность пью из чаши оконной, где на исповедь вышла луговина немая и задумалась ива над загадкой зеленой. |
