Улитка — лакомый студень,

умытый апрельским ливнем

на лепестковом блюде.

Облита росою алой,

она сервирует поле

в дороге и в час привала.

В погожий день и в ненастье

сосет ее вся деревня,

причмокивая от счастья.

Глотает ее, смакуя,

индеец, сложивши губы,

как будто для поцелуя.

И тает во рту улитка,

и чудится небу привкус

и звон ледяного слитка.

Улитка, сестра родная

глотка маисовой водки

и мягкого каравая.

Сестра карамели липкой,

хрустит на зубах, как сахар,

раскушенная улитка.

Крестьяне с непокрытыми головами

смотрели, как догорает их лес.

Заламывали руки девушки-акации.

Горели в кострах дубы-апостолы.

Матиас сказал: «У нас отнимают землю.

Слышите, плотники-птицы, скоро сюда прилетят

по проводам телеграммы, совьют себе гнезда из букв.

А в поле встанут столбы-жандармы,

и не будет у нас ни сестры-акации, ни брата-тополя».

Хромоногий Томас опустил на землю лукошко

с лунной ягодой и погрозил

кулаком закату.

И побрели крестьяне в деревню,

молотя цепами по крыльям кровавого неба.

Жены ждали их у порога,

повязав шеи черными платками.

А лес — что же, лес рухнул

со стоном, как падает под ножом теленок.

Даже спустя много дней

красные глаза пожара

заглядывали в окна деревни,

и крестьянам казалось, что хлеб пахнет кровью.

Ячменное поле поспело в срок.

Пропел над полем крестьянский рог.

И семь семей

во семи домах

разлили по кружкам

солнечный сок.

Где в клетчатом пончо к реке прирос

ячменного поля рябой откос,

врубился в охру зеленый цвет,

пролился с неба слепящий свет.

Луща осколки,

лучей снопы

со звоном падали под серпы.

Хуана взвесила цвет небес

на смуглых весах маисовых рук.

А руки ей не спеша слепил

ячменного поля гончарный круг.

Мужчины и женщины — семь семей, —

не чуя под вечер ни рук, ни ног,

уселись в круг и, не торопясь,

из кружек пили солнечный сок.

Впереди шагали наши отцы.

Их ноги, отягченные памятью,

на ощупь искали брод в стремнине ночи.

Восемьсот жизней. Воля восьмисот человек.

Земля гудела барабаном

под нашими башмаками.

Земля, разбитая на квадраты,

по углам которых сутулится стража.

Земля, разграниченная патрулями

до самой границы горизонта.

Сердца наши бились пульсом теплых зерен,

и наша кровь бродила, как соки в стеблях,

а лоскутья наших проклятий рдели

на древке вольного ветра.

Солдаты, хлюпая кровью,

разбудили зеленый сон поля.

Они надвигались, по горло в темноте,

и зубы их лязгали, вгрызаясь

песней в надраенные пряжки.

Испуганно смотрела пшеница

на их черные руки,

сжимавшие сучья ружей.

А мы, под эскортом спелых колосьев,

кутая плечи в пончо рассвета,

шли им навстречу с мандатом земли.

Повсюду солдаты…

Учения в поле?

— Пли по крамоле!

Дым заклубился на горизонте.

Эй, подождите! Слышите? Поздно.

Нас убивают заблаговременно.

Выстрелы — словно дальние звезды.

Мертвыми взглядами целятся ружья,

нашу толпу охватив полукружьем.

Горло от страха вмиг пересохло.

Лица товарищей страх исковеркал.

Надо бы преодолеть пространство

до смертоносного фейерверка…

Нас, включая жен и детей,

восемьсот человек в то утро было.

Мы шли говорить о своей земле,

которая стала нашей могилой.

В нас бился пульс набухавших зерен,

мы пели песни своей долины,

когда на излуке синего ветра

по песне ударили влет карабины.