Чудо Пятидесятница — говорящие страницы, душистый девичий венок, клетка с распахнутой дверцей, откуда выпархивают птицы-слова, корзинка, на дне которой притаилось яблоком спелое сердце — на десерт чьей-то жизни. Книга, творящая чудо пяти хлебов перед изумленной толпой; книга, способная пройти босиком по волнующемуся морю; бумажный кораблик, груженный звездами и песней цикад, который причалит к чьему-нибудь сердцу. Книга-ласточка, которая оповестит о моей весне книжные полки; гнездо посреди цветущего луга — скоро из него вылетят птенцы и защебечут под куполом полдня; открытое море, по которому трепетный парус души влечет корабль моего тела. У этой книги мои глаза, мой лоб напоминает очертанья ее морей. Видите, маловеры? Вот вам чудо святого Дионисия: [3]я держу ее в ладонях — мою отрубленную голову. Письмо Франсису Жамму
Толкуя с журавлихой, щеглихой и голубкой, Франсис, [4] наверно, нынче ты куришь в небе трубку, которую, бывало, любили прятать дети, когда ты отправлялся из дома на рассвете за раками… И держит создатель удивленный твое большое сердце, как боровик ядреный, на ласковой ладони… Скажи, ты так же веришь, что жизнь щедра, как в доме распахнутые двери? …Недавно Амарилью я повстречал с кувшином. Был взгляд ее печальным, но все таким же синим. А это, слышишь, флейтой пастух балует ранний, и жизнь — ты прав, дружище, — светлей воды в стакане. А как у вас с дождями? Пожалуй, сам всевышний следит, чтоб суховеем в раю не выжгло вишни. Но, башмаки надевши, ты усмехнулся что-то… Видать, на небе те же крестьянские заботы. Хоть изредка пиши мне! Я так заждался вести. Вон твой почтовый ящик — та птица в поднебесье. Стенной шкаф Как состарился шкаф в отчем доме моем! Покосился косяк. И скрипучие двери древоточцем просверлены в каждом углу, словно дробью стреляли в упор по фанере. Недовольно ворчит он сквозь старческий сон на детишек, в игре расшалившихся рядом. Он не помнит, как пахнет варенье из груш и как сам он по праздникам пах виноградом. Нынче пусто на полках. И только когда канарейка зайдется лирической трелью, просыпается прошлое в нем, шевелясь и вздыхая во мгле за облупленной дверью. В этот час вспоминает он всем существом — от резного карниза до нижней задвижки, — как вникали за старым сосновым столом мы с сестрой по слогам в содержание книжки. И потом, цепенея под взглядом свечи, он припомнит то утро, когда удивленно улетела душа ее в это окно на звезду, где влюбленную ищет влюбленный. Плохое настроение Чистое небо взявши в кавычки, трубы на крышах ведут перекличку. Тянут своими черными горлами арию отчего крова над городом, в сопровожденье ножа и шумовки, пенья сверчка и шипенья духовки, жалобы двери, взвизгнувшей жалко, скрипа протертого кресла-качалки. Черные жерла оцепенели: держат небесную синь на прицеле. Залпы клубятся над черепицей: трубы беззвучно стреляют по птицам. Трубы печные, в тучи взлетите! Что вам земля, человечья обитель! Души поэтов тоже как печи, только поют они по-человечьи. Видите — слово сажей ложится на белизну непочатой страницы. Ветреный ветер Говорить как листья языком зеленым, подражая птице, а не книжке квелой, обучает ветер, старикан веселый, прозванный в деревне доном Ветрогоном. Он и впрямь, пожалуй, сумасбродит слишком: бродит в мокрых травах на рассвете, словно в луговине ищет колдовское слово, в ельнике бормочет заклинанья шишкам. Он и впрямь, пожалуй, поступает странно: свищет у колодца и гремит по ведрам, а потом читает проповеди ветлам, заставляя листья распевать осанны. Но когда запахнет тучей с небосклона, он тревожной веткой барабанит в крышу, и кричат крестьяне, этот стук заслыша: «Люди! Привечайте дона Ветрогона!» вернутьсяСвятой Дионисий — христианский великомученик (I в. н. э.). Согласно преданию, будучи обезглавлен, шествовал, держа в руках отрубленную голову. вернутьсяФрансис Жамм (1868–1938) — французский поэт, воспевавший жизнь в единстве с природой. В середине 20-х годов латиноамериканские газеты опубликовали ложное сообщение о его смерти, и Каррера Андраде предпослал своему сборнику «Гирлянда молчания» (1926) стихи, посвященные памяти Жамма. «Спустя десять лет, — вспоминает он, — я познакомился с Жаммом в Париже и рассказал ему историю о его мнимой кончине…» |
